Пол в коридоре был вымыт и сох — от него густо несло новым мочалом. «Небось мочальной вехоткой мыла», — догадался Баландин и толкнул створку единственного в коридоре окна, спугнул с куста сирени перед окном воробьиную ватажку.

Раннее солнце одолело половину сельской каланчи и с высоты ее косым лучом запалило землю — так и занялось все красноватым огнем. Просвеченные дымы над трубами заполыхали, а черная истолоченная дорога, глянцевитая от легкой наледи, заискрилась, налилась тугим блеском, будто одели ее в червонное золото. В соседнем дворе за пологой крышей амбаров хозяин правил на точиле топор, и сочный звук тонкого железа сливался с чиликанием воробьев, которые опять набивались на куст сирени и хороводились в нем.

Баландин снял фуражку, положил ее на подоконник и, сломив с ветки сирени коронную почку, раскрыл ее чешуйчатые створки, и без того распертые набухшей завязью.

И опять весна!

По селу горланили петухи с тем неистовым приговариванием, в котором звоном звенит неистребимая власть весны и обновления.

Баландин еще раз вдохнул свежего воздуха и дернул дверь председательского кабинета. Мошкин в носочках с выпавшими пятками, под пальтецом своим, ютился на деревянном диване, с портфелем в изголовье. Егор Бедулев спал на столе с угла на угол, не разувшись и не сняв полушубка.

— Пора вставать, — сказал Баландин и сбросил со стола ноги Бедулева. Тот вскочил, залощенным рукавом смахнул с губ слюну. Мошкин подумал, что спать мешает сторожиха и закричал, хотел было повернуться к стене, но вдруг смекнул, что пришел Баландин, поднялся и сел. Стал натягивать сапоги.

— Это что за мода, добры молодцы, спать по конторам? Ай в селе домов не стало, а? Столы-то конторские на это, что ли, ставлены? — Баландин хотел сесть на председательское место, но, увидев на столешнице табачную пыль, натрясенную Егором из карманов, передумал садиться. Бедулев, увидев неудовольствие на лице предрика, принялся обдувать стол, махать по нему рукавом. Мошкин, начесав перхоти на плечи, прибрал сухие трескучие волосы.

— В селе, Сидор Амосыч, попойки, драки, гулянки и выходки кулацкие — вот и думай, где выспишься. Иную ночь и глаз не сведешь. Следователь Жигальников запил. Вчера в обед пришел пьяней вина — отозвать его надо, всеми фибрами.

— Я вечером беседовал с ним, он был трезв.

Мошкин двинул бровями на Бедулева, и тот встрепенулся:

— В подпитии был следователь. Выспался к вечеру.

Баландин оглядел Егора и приказал ему:

— Скажи сторожихе, чтобы немедленно вымыла стол.

— Я не бездомный какой, — обиделся Егор. — У меня баба, изба, — свое все, а сплю, как нищий Титушко, по разным местам, как наше село зверское, и я должен стеречь жизнь ответственного товарища уполномоченного Мошкина. Для меня это доверие, которое я, который…

— Иди, иди, — выпроводил Баландин Егора и, прикрыв за ним дверь, сказал Мошкину: — А вам, товарищ Мошкин, приказываю немедленно отбыть из Устойного. Сейчас же. И никаких вопросов. Никаких. Только и скажу, не знай я вас раньше, счел, бы ваши действия здесь провокацией. Словом, в округе разберемся. Кто вам дал право врываться в крестьянские избы, рыскать по амбарам? Ну, Мошкин, Мошкин! А теперь — с глаз долой.

— Понимаю, Сидор Амосыч: жалобы. Однако куда пошлют. Только как я один по такой дороге отправлюсь.

— Бог милостив, дойдешь. Я пешком же шел, как видишь, ничего.

— Меня и так здесь… Вон как с милиционерами-то обошлись. Вот тетрадочка, я в ней как есть все описал. — Мошкин сунулся в портфель, но не смог открыть расхлябанные замочки и залез под крышку, достал согнутую тетрадь: — Мою биографию дети изучать станут. Я грудью теснил кулаческий класс. А теперь приказ отбыть — отбываю. Но завтра буду опять призван. Делу ликвидации я привержен до конца, искоренять, пока весь крестьянский пролетариат не сядет на трактор и не придет стройными рядами к счастливой жизни.

У Мошкина от волнения осекался голос, но в душе своей он почти поборол обиду и смятение, потому что, высказав мысль о собственной преданности крестьянскому делу, сам поверил в это, однако от огорченного сознания своей необходимости не мог все-таки не пожаловаться:

— Мы здесь с товарищем Бедулевым дни и ночи напролет горели за порученное дело, чтобы под самый корень взять собственника, чтобы он, живоглот проклятущий, с песнями повез свой хлебушко на ссыпку. И не зря кулаки, товарищ Баландин, со всех сторон обнюхали нас. Обложили. А в итоге что? Мы же, выходит, и виноватые. Но нет, я еще приеду сюда на укрепление власти — уж точно приеду. — Мошкин сжал кулаки.

— Мошкин, Мошкин, — изумленно воскликнул Баландин, — да откуда в тебе злости-то столько. Ведь это уж безрассудство. Да тебя близко нельзя подпускать к святому народному делу. Ой худые семена сеешь, Мошкин. Вот мое последнее слово: чтобы и духу твоего тут не было. И моя вина, что я раньше не раскусил тебя. Не разглядел.

— У меня ведь, Сидор Амосыч, бумаги за вашей подписью. По бумагам все делал…

В кабинет вернулся Бедулев и привел сторожиху, которая громко топала мокрыми сапогами с загнутыми на толстых икрах голенищами, залила из дырявого ведра весь пол водой и стала мыть стол полными краевыми руками. Егор стоял рядом и держал письменный прибор и оловянную пепельницу.

— Чо, в самом деле, чисто ребенок, ну-ко удумал спать на столе, — выговаривала сторожиха Егору, потом в подол верхней юбки высыпала окурки из пепельницы, выбрала их из бочки фикуса и ушла. Баландин сел к столу, пошаркал ногами по полу. Бедулев чувствовал, что Мошкин чем-то озабочен, а предрика сердит, и хотел выйти, но Баландин остановил его в дверях:

— Бедулев, дворы-то с осмотром все обошли?

— Еще бы. Не по одному разу, которые. Даже Корнея Кормилыча не минули.

— Кто это?

— Учитель наш.

— А свой-то двор показал?

У Егора легкая повить бородки замаслилась улыбкой:

— Да ведь мой двор, Сидор Амосыч, светом горожен, небом крыт. Кругом бегом.

— Видел. Но и у тебя запасец хлебушка сделан, сказывают. Сколько мешков?

— Да откуль, Сидор Амосыч?

— Из чужой ямки. Велик ли остаток-то?

— Семья, ребятишки, Сидор Амосыч. Сызмала в батраках. Век без запасов. Покорыстовался. Взял, сукин сын, — Бедулев, причитая, снял шапку и стал колотить себя по голове. — Каюсь.

— Спасибо, — не запираешься.

— Я честный, Сидор Амосыч.

— Тюрьмой ведь пахнет.

— Одолели ребятишки вчистую. Фроська опять понесла. Сидор Амосыч, почитай, и дома не сплю. Задавлен который. Угнетен навечно. Сирота.

Мошкин, наглухо застегивавший свое пальтецо до верхней пуговицы, вдруг замер, выпучив глаза на Егора. Тот совсем ослабел духом.

— Ты это, Бедулев, какие мешки подгреб? Почему я не знаю? Что за мешки, спрашиваю?

— Из ямки у братанов Окладниковых.

— Черт возьми, — Мошкин схватил свой портфель и тут же бросил его: — Черт возьми. Неслыханный идиотизм: друг у друга, друг у друга. Никому нельзя верить. Ни на кого нельзя положиться. Да я же верил тебе, Бедулев, — Мошкин кинулся к Егору с укором, на что Егор ощетинился и замахал руками:

— У меня ребятишки, товарищ уполномоченный Мошкин, а из вашей веры щец им не сваришь.

— Вот теперь и судите, Сидор Амосыч, в каких условиях я работал. А вы говорите. Да это не село, это осиное гнездо, будь оно трою проклято. Шерстил я тут по разбору, да вижу, совсем ошибся. Нет, Сидор Амосыч, его, мужика, сколь ни вари, все сырой будет. Нету на него опоры у Советской власти. — Мошкин егозился в своем пальтеце, будто хотел сбросить его вяжущую тесноту, губы у него горели и сохли.

Баландин, сам будучи человеком страстным и напористым, невольно поддался искренней горячности Мошкина, в раздумье посовал ногами, вздохнул:

— Твою бы энергию, Мошкин, да на созидание — цены бы тебе не было, честное слово.

— Не сбрием собственников с лица земли народной, ничего не воздвигнем, Сидор Амосыч. Брить наголо! Подчистую брить.

— Да ведь подчистую брить, товарищ Мошкин, без штанов находимся. Из честных людей плутов наделаем. Вот один раб божий уже сподобился, — Баландин указал на Егора Бедулева.