У Юргевич случались озарения, она видела будущее. Разумеется, всем этим озарениям была грош цена. Она ничего не видела и не умела, ей вечно что-то являлось, она прибегала с рассказами о новых озарениях, все какие-то рынки и на них нищие, и толпы, текущие в воронку; с особенной назойливостью почему-то именно рынок, и каракулевые шубы, и бочки. В русских деревнях этот тип назывался кликушей, но откуда это было в ней, горожанке, сроду не видавшей сельской истерики? Она уверяла, будто в детстве однажды предсказала брату падение с лошади; смешно. Кто же не предскажет падения с лошади тому, кто в четырнадцать лет полезет на нее впервые? В воспоминаниях о детстве она путалась, у нее все там как-то спеклось, слежалось, как у несчастной Лизы Савельевой, начисто забывшей, Лиза ли она, Амальфия или китайский странник Ли Сян Цзы. Юргевич рассказывала о себе ужасные вещи. Она будто бы предсказывала несчастливое замужество гимназической подруге, и подруга погибла через день после свадьбы, убитая ревнивым поклонником, с которым они все вместе так весело катались на коньках за год до того; революция тоже явилась ей в каком-то из снов, и даже отцу она в приступе лунатизма сказала — не ходи по льду; но он ушел в Финляндию в двадцать первом и пропал без вести. Почему-то ее предсказания всегда были о несчастьях; что ж, умом трезвого человека Остромов мог проанализировать и это. Мрачные пророчества надежней — рано или поздно всегда будешь прав; да они же и запоминаются лучше счастливых. Несколько раз, когда она долго задерживалась на нем своим тяжелым, гнетущим взглядом — как хороши должны быть такие глаза в минуту истинной страсти, и как сладко было бы расколдовать этот кактус! — Остромов чувствовал себя в самом деле не совсем уютно, но иудеи сами были недурными ловцами душ и умели пустить пыль в глаза. Одно было неясно: если она так недвусмысленно тянется и даже льнет к нему — что мешает ей перейти последний предел?
— Я вам верю не до конца, — сказала она однажды. — Я сегодня ночью много о вас думала, и всегда почему-то вижу рынок.
— Может быть, вы видите его вне связи со мной? — пошутил Остромов. — Может быть, вам просто хочется пойти на рынок, купить себе творогу?
— Вы опять не всерьез. А ведь это нам о чем-то предупреждение. Я многое вижу, ах, многое. Меня уже жгли за это в Эдинбурге. Было очень неприятно.
— Вот видите ли, — говорил Остромов раздраженно, — все это полузнание, полуначитанность… Вы читали много, но, как многие, поверхностно. Дар предвидения не ходит один. Его надо, во-первых, стяжать, то есть молиться; во-вторых, он сопряжен почти всегда с исцелениями, а вы ведь не исцеляете? Оставьте, не занимайтесь доморощенными гаданиями, все это Синяя Блуза. Я учился этому годы, десятилетия, и между тем касаюсь лишь подножия Истины. Что вы хотите сделать, ничему не учась и не доверяя учителю?
— Я доверилась бы вам, — шептала она, и ее черносливовые глаза набухали слезами. — Но я слишком вижу… я вижу этот рынок и этот каракуль… и среди этого, в темном пятне, — вас, а себя я в этой картине вовсе не вижу…
Остромов вздыхал и принимался осушать ее слезы, но на переходе к третьему плану, когда он уже изнемогал, она с криком кидалась из комнаты, чтобы через три дня явиться снова. Он хотел было просто объяснить ей, что сейчас не тринадцатый год и обставлять простейшие вещи роковыми деталями попросту нет времени, но опасался взрыва — с женщинами ее породы прямота только портила весь расклад.
Он сам не знал, что его тянет к этой дуре, к иудейке в позднем цветении, накануне стремительного, скучного увядания, почти неизбежного зоба и неостановимой брюзгливости. Сейчас в ней еще было нечто, и он готов был потерять голову — особенно эта страстность, с которой она воображала афинские оргии, шотландские пытки, — но Остромов был не из тех, кто легко доверяется. Он предположил даже, что она подослана — может быть, Варченкой на предмет контроля, — и попробовал намекнуть, но обнаружил полное непонимание. Тем не менее он подоткнул и этот угол — пригласил его на спиритический сеанс в ближайшую пятницу на Михайловской, и тот пообещал быть.
Публику для сеанса Остромов подобрал с тщанием. В таких вещах все зависело от состава участников, как если бы сеанс был настоящий. Женскую часть кружка он пригласил без колебаний — Юргевич должна была расслабиться в обществе сестер; мужчины, по большому счету, были не нужны вовсе, но отчего-то ему легче бывало в обществе Мартынова. Без Поленова тоже было нельзя — они с Левыкиным гарантировали преданность и подогревали истерику; а вот Галицкий, молокосос, мог не оценить пряного аромата, пусть обождет. Альтергейм, пожалуй, годился — с ним было весело. Следовало только иметь в виду, что он полиглот, а потому вызывать только русских: спросит греческую гетеру какое-нибудь «айо ойо ставрокакиус?» — а гетера только заблеет в испуге, и Остромов не выручит подсказкой, ибо в древнегреческом сам был не силен. Чупрунов, оператор, был чересчур трезв для транса и мог в неподходящий момент загыгыкать. Пергаментный историк Трапезников испортил бы все дело язвительными уточнениями: и ведьма-то не так одевалась, и Фрина-то не так раздевалась.
В чем смысл спиритического сеанса и отчего именно после него так легко падают бастионы — Остромов и сам бы не ответил, хотя с младых ногтей знал бесспорную пользу этого тонкого, подчас оргиастического развлечения. Может, транс расслаблял, а может, вера в мастера заставляла сдаться ему на милость, — но Остромов знал цену спиритизму. Он волшебно преображал и не таких, как Юргевич.
В конце концов, ко всякой был свой ключ. Оккультное знание предлагало их целую связку, хоть один да подходил. Одну надо было объявить сильным медиумом и почти ровней себе, а после транса — истинного, или чаще фальшивого, — сопротивление заметно обмякает. Другой надо было рассказать о драме в предыдущем воплощении и посулить выправить карму — а выправляется она единственным способом, от которого, как знать, и впрямь ненадолго становится легче обоим. Третью стоило погнать в прошлое в поисках роковой ошибки — и как показывал опыт, в предыдущем воплощении всегда маячил Остромов, которого она тогда отвергла по слепоте душевной, а теперь каялась. Прошлое и транс — вот пароли, на которые отзовется всякая женщина, если она не законченная пролетарка с плаката «Свободная женщина, строй социализм», — да и ее можно разнежить, если объяснить ей, что в прошлой жизни она бедствовала больше нынешнего и мстит теперь полноправно, за это и за то, то, то.
Об антураже Остромов позаботился особо. Помимо круглого стола, покрытого на сей раз скатертью с пестеревской вышивкой (щит Давида в центре, пентакли по окружности), он взял ароматические свечи, шпаги, тещину шаль, занавеси Соболевой, четыре кубка, тарелку из левыкинского сервиза, но тарелку решил в ход не пускать, ибо тут велик был шанс срыва. Блюдце обычно писало всякую чушь, ибо трудно угадать истинное намерение медиума и совпасть с его мыслями; начинают в темноте крутить каждый в свою сторону, ну и выходит дурбулщыл. Иное дело непосредственный контакт. Десяти человек должно было хватить для создания атмосферы, в меру напряженной, в меру невинной. Сбор был назначен на восемь, с точным астрологическим основанием: Луна входит в Юпитер, совершается воля. Он знал, что слова «совершается воля» действуют на неокрепшие умы еще и посильней, чем «устанавливается защита».
Наибольшие сомнения внушала ему Жуковская. Он не терял надежды, и более того — знал, что рано или поздно, при давлении на жалость, при сопутствующих обстоятельствах вроде одиночества… но покамест все было тщетно, и к чисто оккультным вопросам она была непозволительно холодна, все больше напирая на солидарность и просвещение. Он не отказывал ей в этом праве, но сеанс мог сорваться от одной ее улыбки, чересчур ясной для дел, требующих напряжения сил и покрова тайны. Поколебавшись, он все же вызвал и ее — пока не начала разворачиваться схема «Жалость», была надежда на схему «Могущество».
Юргевич, веря в серьезность миссии, явилась расфранченной, надушенной и нервной, со следами слез на густо напудренном, пушистом лице. Нос у нее тоже был красен. С чего она так рыдала, в чем сомневалась и с чем боролась — Бог ведает, но, кажется, от сеанса ожидалось многое. Остромов усиленно внушал ей, что она сильный медиум и в момент высшего напряжения коллективной психической энергии непременно услышит голос, как бы диктующий ей слова. «И потом, — напоминал он, — не забудьте, будут произнесены особые сигналы и поставлены надлежащие условия — дух не сможет не явиться и непременно раскроет причины вашего разлада с собою. Доверьтесь, дитя».