Глава 8

Дочь «врага народа»

Старший надзиратель женского спецкоридора внутренней тюрьмы НКВД прочел бумажку с пропуском, повертел ее в руках и удивленно взглянул на Холмина.

Случай был выходящий из ряда вон. Здешние следственные камеры, кроме энкаведистов в форме, не посещал никто; разрешения для свиданий с узницами спецкоридора никому из «гражданских» не выдавались. А тут перед надзирателем стоял невзрачный молодой человек в штатском, да к тому же сильно потрепанном костюме.

— Желаете, значит, иметь свидание с врагиней народа? — спросил тюремщик, не отрывая от посетителя удивленного взгляда.

— Да-да. Поскорее, пожалуйста! — торопливо ответил Холмин.

— Чичас, чичас, — заворчал тюремщик, отцепляя от пояса связку ключей. — И чего вы, товарищ, так торопитесь к энтой громовской дочке? Жених ейный, что-ли?

— Нет, не жених, — бросил Холмин.

— Тогда, стало быть, знакомый. С большой рукой в нашем отделе.

— Почему вы так думаете?

— Да как же? Гражданские к тутошним врагиням не ходют. Потому — не разрешено. А вот вы в гражданской одеже и такой пропуск у вас.

— Какой?

— Да вон в нем написано: «выдан комендатурой но личному приказу начальника отдела НКВД, майора Бадмаева». Стало быть, имеете в отделе очень даже большую руку…

— Ладно. Открывайте дверь! — оборвал Холмин словоохотливого тюремщика.

— Чичас, чичас, — заторопился тот, гремя ключами…

Надзиратель распахнул дверь и Холмин вошел в камеру. Она была ярко освещена стосвечевой лампочкой, ввинченной в потолок. От ее резкого и неприятного света, после полусумрака коридора, Холмин зажмурил глаза и негромко сказал:

— Здравствуйте!

Ему не ответили. Он открыл глаза и огляделся вокруг. Несколько секунд потребовалось его глазам, чтобы освоиться со светом и заметить девичью фигуру, сидящую в углу камеры на грубо сколоченном деревянном табурете. Он шагнул к ней и повторил, запнувшись:

— Здравствуйте!

Девушка была занята: она умывалась. Из оловянной кружки смачивала водой платок я вытирала, им лицо. На секунду оторвавшись от своего занятия, девушка взглянула на Холмина и ответила весьма нелюбезно:

— Если вам уж так хочется поздороваться со мной, то пожалуйста — здравствуйте.

От неприветливого ответа сердце Холмина упало, а от взгляда — сладко заныло.

Он обладал влюбчивым сердцем с детства, но в делах любовных ему как-то не везло. Еще в детские годы, когда он жил с родителями, впоследствии умершими от тифа, знакомые девочки постоянно отвергали его поклонение им и ухаживание за ними. В более зрелом возрасте он несколько раз влюблялся, но безуспешно. Главной причиной этих неудач он считал свою наружность: при правильных чертах своего лица, задумчивых серых глазах и пышном русом чубе, у него был нос, которому его приятели дали, хотя и несколько преувеличенное, но не лишенное оснований определение: «носяра картофельного образца».

Правда, две последние влюбленности внушали ему некоторые надежды на их счастливое завершение, но каждая из них закончилась неожиданной посадкой его в тюрьму.

И вот, перед ним теперь сидела девушка, взглянув на которую, он позабыл обо всех предыдущих. Насколько Холмин успел рассмотреть ее, она была очень красива. Такой красавицы он еще никогда не видал. Все в ней было хорошо, начиная от спутавшейся в тюрьме прически волнистых золотых волос и кончая маленькими ступнями стройных ног в стоптанных тапочках. Особенно же хороши были ее глаза — огромные и сияющие, хотя и невыспавшиеся и покрасневшие от слез в тюрьме. Определить их цвет точно Холмин не мог; при электрическом свете они казались ему то голубыми, то светло-серыми, но он был уверен, что эти глаза прекрасны независимо от их цвета.

Она еще раз искоса посмотрела на него и он, смутившись и покраснев, спросил растерянно и нелепо:

— Ну, как вы поживаете?

— Как видите. Даже умыться нечем. На весь день дают одну кружку воды. Больше им жаль. А еще людьми называются, — сказала она, гневно сверкнув глазами.

— Я постараюсь помочь, — поторопился пообещать Холмин, но в конце фразы запнулся, вспомнив, что он, все-таки, заключенный и вряд ли сможет найти возможности для помощи ей.

Девушка отрицательно покачала головой и на ее лице появилась гримаса отвращения и брезгливости.

— Ах, не нужно мне вашей помощи. Ваши товарищи уже обещали мне ее, но требуют за это слишком большого… то-есть невыполнимого… одолжения. Вы, энкаведисты, неспособны помогать бескорыстно.

— Но я совсем не такой, как они, — вырвалось у Холмина.

— Все энкаведисты одинаковы. И вы не лучше.

— Откуда у вас такая уверенность? Ведь вы же меня не знаете, — возмутился он.

— А разве вы не энкаведист? — спросила она.

— Да… То-есть, нет… До некоторой степени, — попробовал объяснить он, но это объяснение получилось у него слишком бестолковым.

Пожав плечами, она насмешливо улыбнулась.

— Энкаведист до некоторой степени? В первый раз слышу о таких. Это что-то новенькое.

Холмин хотел рассердиться и не смог. Она так ему правилась, что сердиться на нее было невозможно. Он с радостью рассказал бы ей правду о себе, но, вспомнив о навязанных ему Бадмаевым обязанностях, подавил свое желание и попытался перевести разговор на «деловую» тему:

— Глядя на вас я никак не могу поверить, что вы… — он остановился подыскивая подходящее слово.

— Дочь врага народа? Или, как вы все здесь выражаетесь, врагиня народа? — с прежней насмешливостью пришла ему на помощь девушка.

— Я хотел сказать не так, — возразил он.

— Чего там не так, — перебила она. — Ведь это одно из ваших любимых выражений. А вообще, молодой человек, я бы вам не советовала изображать из себя благородного рыцаря. У вас это плохо получается. Что же касается до врагов народа, то ни я, ни мой бедный папа никогда ими не были. Враги народа — вы и те, кто повыше вас, которые в Кремле сидят.

Холмин отступил назад и с испугом оглянулся на дверь. Она была прикрыта неплотно и из щели между нею и дверным косяком тускло поблескивали оловянные глаза надзирателя. Холмин подошел к девушке вплотную и торопливо зашептал:

— Тише! Тише, пожалуйста! Разве можно так говорить?

Вскочив с табурета, она закричала громко и возмущенно:

— А разве можно сажать в тюрьму ни в чем неповинных людей и убивать их? Что вы сделали с моим папой? О, я отомщу за него! Отомщу вам, убийцам майора Громова.

Холмин вздрогнул от неожиданности. Последняя фраза девушки напомнила ему другую, ту, которая была в записках, прикрепленных английскими булавками к трупам управдома и лейтенанта Карнаухова. Там ведь тоже говорилось об убийцах майора? И там были угрозы мести.

В голове Холмина стали тесниться мысли, обгоняя одна другую:

«Почему она говорит так? Не о палачах, например, а об убийцах. И угрожает мстить. Что это? Простое совпадение? Или она знает о «руке майора Громова»? И почему, после ареста дочери майора, деятельность этой «руки» прекратилась и никто больше не был убит? Тоже совпадение? Или одна из нитей к «руке»? Надо выяснить… выяснить сейчас же»…

Он бросился к двери камеры и, плотно притворив ее, обернулся. Девушка села на табурет и заплакала, закрыв лицо ладонями. Холмин осторожно дотронулся рукой до ее плеча.

— Послушайте.

Задрожав и отшатнувшись, она подняла голову. Глядя в упор в ее наполненные слезами глаза, он быстро спросил:

— Что вы знаете о руке майора Громова?

В ее глазах, сквозь слезы, засветилось изумление и, где-то, в самой глубине их, что-то похожее на смущение.

— Рука моего папы? — удивленно спросила она. — Почему вы так говорите? Что это значит?

Он молчал, всматриваясь в ее глаза и тщетно стараясь найти ответ на только что возникший и уже начавший мучить его вопрос:

«Знает она или нет? Причастна ли она к убийствам?»

— Что это значит? — повторила девушка. — И почему вы молчите?

«Нет. Она ничего не знает о «руке». Такие глаза не могут лгать», — решил он.