Кучу больших рогачей, круторогих в обхвате, раздвинув,

Чапельник цепкий взяла баба: пекутся блины;

В липовой кадке опара, туда и ныряет половник;

Смазана маслом, шипит жаркая сковорода.

Шлепнется тесто ноздристым, прилипчивым комом в середку

И, разойдясь по краям, круг весь займет на огне.

Полымя бок зарумянит, а чапельник сунется в печку, —

Чтобы тот блин не сгорел, вынуть его на шесток.

Нож с деревянною ручкой, скользнувши под испод немедля,

Блин на весу обернет, снова тот сунут на жар.

Вот и испекся. А вышел красавцем, с двойною сережкой,

Пышен, поджарист, румян, коркой, как хворост, хрустит.

Целую стопку сложила в тарелку таких же стряпуха,

После на стол подала к ним из пера помазок,

В масло топленое в чашке его обмакнуть не забыла.

Коли ты в гости пришел, тут же садись и за стол.

Мажь, не жалеючи сдобы: еда ведь на редкость какая!

Блин и другой закусив, добрую бабу хвали.

Печку Анисья с утра протопила и, жар загребая,

Старым гусиным крылом золу с загнетки смела.

Стукнула жестью заслонки, заботливо под посмотрела,

Щи, в чугуне прокипев, преют капустным листом,

Каша в горшке разварилась и коркой поджаренной вспухла,

В плошке свинины кусок салом избу продушил.

Пыл от углей сберегая, Анисья завесила тряпкой

Печку с чела, рогачи кряду поставила все,

А кочергою баран заслонила и сунула вьюшки,

Чтобы тепло по трубе только до борова шло.

Кончив дела и махотки обсохнуть засунув в печурки,

На печь полезла сама старые кости погреть,

Кофту на средний кирпич от ожога под тело постлала,

С теплой поддевкой затем долго возилась она,

После решила и ею накрыться совсем с головою,

Сонная дрема верней в эдаком разе возьмет.

В било, в чугунную доску, колотит мужик деревяшкой.

Знак он народу дает, чтоб собирался на сход.

Только что стадо прогнали, и утро за крышами рдеет,

Осени ясной пора, бабьего лета конец.

Звон услыхавши железный, идут мужики и степенно

Речи ведут меж собой; ладно ль с уборкой полей.

Все собрались: Николай, Тимофей, Адриан, Пантелеймон,

Яков Баширов, Мысев, Пронин, Брызгалин Кузьма,

Стенька Вавилов, Терехин Василий, Максим Агафонов,

Трое Иванов, Петра два и Гришин Егор.

Важное дело они обсудить порешили на нынче:

Можно ли стадо пускать на озимя или нет.

Первым сказал Адриан, рыжеватый мужик, со штаниной

В частых заплатах, в лаптях: «Озимь-то в былку пошла, —

Коль не запустим скотину, без хлеба весь год насидимся,

Вот мое слово: велеть, чтобы не медлил пастух.

Я-то ему говорил, а пастух мне ответил: «Ты скажешь,

Сделаю я, а весь мир мне по загривку и даст».

Мешкать не следует, братцы», – тем речь Адриан и закончил,

Сел на завалень, свернул тут же цигарку и ждал.

«Правда! – то Пантелеймон вступился, мужик тороватый,

С черной большой бородой, в валенках и в зипуне: —

Только б коровы кормов не объелись, следить непременно,

Лошадь ведь жвачку жует, та же глотает в живот».

«Да постеречь не мешало б, – из кучки откликнулся Пронин, —

На озимях лошадей, чтоб не ушли далеко».

«Вот уж с неделю в Баракове скот весь по озимям ходит, —

Молвил старик Тимофей, дед всей деревни он был. —

Прежде и мы запускали, случалось, себя не корили, —

После бывал урожай: конный не виден во ржах».

Стенька Вавилов прибавил: «Как войлок озими стали,

Выросли в дождь и тепло, в пору косою косить».

«Братцы, пускать и решим, – рассудил Николай, – для работы

Сходное время стоит, зря не годится терять».

Крепко надвинув шапки на лоб, мужики разошлися:

Надо картошку копать иль молотить на гумне,

Бревна тотчас опустели у двери Мысева амбара,

Било покойно висит, случая нового ждет.

Бабка Сентябриха до грибов охоча,

Только листик липы глянет золотым,

Над трубой в деревне не повиснет дым,

Подобрав подол (так росы не намочат),

Бабка в лес плетется с кузовом пустым.

Как сморчок по виду бабка Сентябриха,

Кожица желтее восковой свечи,

Полем над старухой каркают грачи,

Только бор зеленый встренет гостью тихо,

Ей под лапоть кинет вороха парчи.

У корней средь моха грузди и совики,

Розовых волвенок тесная семья.

Белый гриб покажет желтые края

Испода, как масло. Рядом, невелики,

Боровик-малина и валуй-скуфья.

Бабка Сентябриха все сберет. Поганку

Палкой поколотит, ворохнет листок.

Так и есть: глядится молодой груздок!

Видно, нынче утром вылез спозаранку.

Бабка тут и шамкнет: «Ну, иди, милок!»

Обойдет по лесу бабка все овраги,

Ей давно грибные ведомы места,

У какого корня, или у куста,

Или у побитой грозами коряги

Гриб родится, – чует бабка неспроста.

Оттого и нынче бабка с божьим даром,

Сбор листом накрыла. До дому идет.

В поле – бабье лето. Паутины лёт.

Бабка, чтоб добычи не терять задаром,

Кузов обернула задом наперед.

Двор белый как ладонь, светло, и все видать.

Ночь месячна в звездах, горит снег хрусталями,

Бежит от месяца тень робкая, как тать,

От перекладины ложится костылями.

Спи, старый хрыч! Пора свой двор прибрать!

И домовой кряхтит, нагнувшись над лаптями.

Овцам бросает сноп (чтоб мягче было спать),

Коровам чешет шерсть корузлыми ногтями.

Под лаской нежною скотине сладко млеть,

Сощуривши глаза, размеренно сопеть,

А домовой в дозор уходит за ворота.

Все старому нужда, все старому забота:

Где сторожит беда? Не видно ли волков?

И, руку козырьком, глядит в простор снегов.