Перепутывает ветки паутина

Белым, тонким, шелковистым волокном.

В тяжких гроздьях наклонилася рябина,

Закраснелась над поломанным плетнем.

Нитью зацепились тонкие шерстинки,

Обмотали колья, виснут по бокам,

Протянулись к мосту до кривой лозинки,

Просияли в небе и застыли там.

День сухой и звонкий с эхом голосистым,

Грач ли гаркнет в поле, слышно за версту.

Ворон пролетает, и крыло со свистом

Редким взмахом режет купол-высоту.

Заянтарел кустарник мелкий,

И липа уронила лист.

В лесу лишь тетерев, да белка,

Да стай синичьих тонкий свист.

Сквозь маковки вершин зеленых

Светлеет просинь, и на ней

Зардели огненные клены

Червонным полымем ветвей.

Здесь осень гостьей неминучей

Пришла, как скорбная жена,

И стелет из листвы зыбучей

Постель для векового сна.

Уж осени дыханьем золотистым

Овеяны леса.

Сквозит уже в отроге темнолистом

Янтарная краса.

Звончей, слышней, просторней в поле сжатом,

Пустынном и нагом.

Лишь заяц, проскакав, мелькнет за скатом

Да грач свистит крылом.

За выгоном набиты колья,

Воронам есть где отдохнуть.

Осыпал дождь полей приволья,

Осенний мокнет в лужах путь.

Но клен сияет красотою,

Он в листьях золотых резных.

Цветет татарник над межою,

Поэт слагает новый стих

И внемлет голосу пустыни

И кличу серых журавлей.

Как сердце трепетно! В низине

Бежит без устали ручей.

Еще сизый туман над лугами,

А от солнца по хвое лучи,

Вот и встало оно над лесами,

Взгомонились по небу грачи.

От скирдов протянулися тени,

Поутру оживает гумно,

Пред трудом преклоню я колени,

Полюбил я работу давно.

Начинается день перепалкой,

Каждый с делом рабочим спешит.

Уж проснулись крикливые галки,

Облака поднялися в зенит.

В поле ржанище все опустело,

И кладушки легли на воза,

Хорошо ты, мужицкое дело,

Хороша и небес бирюза.

Гром прогремел стороною, лягушки в пруду раскричались.

Крупный, как белый горох, дождь застучал по траве.

Дальний порядок села занавесился частою сеткой.

Миг – и ушло на поля облако дымом седым.

Снова разведрился день, и сверкает зеленой щетиной

С красною былкой в корню озимей пестрый ковер.

«Быть урожаю, – решили тогда же в беседе на бревнах

В голос один мужики, – время с сохой поспешить».

Утром, чуть-чуть жаворонок запел над полынной межою

И, трепыхаясь, в зенит выше и выше пошел,

Поле пестрело народом: шагая прямой бороздою,

Пахарь за лошадью шел, звякал палицей в сошник.

Рядом, лукошко с овсом перекинув на ленте суровой,

Сеятель в землю бросал горстью наотмашь зерно,

Возле телег молчаливо собаки дремали и лаем

Не нарушали почин важного сельского дня.

Только грачи, из ночевки с церковных берез подымаясь,

Каркали в небе пустом, после за пахарем шли.

Следом за ними стрижи прилетели, и долго их стая,

Воздух пронзая крылом, реяла на вышине, —

Знать, и они захотели почтить земледельца работу,

Ревностный пахаря труд, дело святое земли.

Шумно ликует в ристалище неба крылатая стая

Птицы осенней: грачей, галок и с ними ворон.

Слышится свист от гульбища, как будто бы буря проходит,

День же с утра золотой, бабьего лета пора.

В поле снопа не осталось, блестит на меже паутина,

Через пустой косогор лентой дорога лежит.

Стылый дымок над овином синеет; село на ладони;

Видно, какие дела будний заполнили день:

Бабка Аганя пестом обдирает сушеное просо

И на веретье потом сыплет из ступки крупу;

Митрий Алешин повез умолот на Большую Водянку,

В горку коню подсобив, он ухватился за гуж;

А на гумне всей семьею молотит Степан оржаное,

Сам, да жена, да мальцов пятеро, спорых к труду,

Только мелькают тяпицы, в черед ударяя о землю.

Даже трехлеток – и тот хочет за всеми поспеть, —

Цеп ему сделал отец для забавы по росту и в меру,

Им он поодаль стучит, бьет в колосок по зерну.

Хлебы испечь норовя, приступила с обычной сноровкой

Дарья-хозяйка, – она делала это вот так:

В погребе гущу квасную ковшом зачерпнула до края,

С теплой смешавши водой в липовой емкой квашне;

Две плоскодонные чашки с мукой опрокинула следом,

После, мутовкой взболтнув, к печке поставила греть,

Чтобы в тепле этой ночью повыше поднялась опара

И без закала был хлеб, с крупной и пышной ноздрей.

Сверху тряпицей покрыла и, фартук свой сняв, подвязала, —

Чуть ли не баба теперь стала по виду квашня.

Утром, тряпицу загнув, увидала хозяйка: недаром

Слышно ей было сквозь сон, точно ворчал домовой,

Дулся впотьмах пузырями и лопался с жалобным писком, —

Это гуляло всю ночь тесто и липло к бокам

Плотно закрытой квашни, а теперь все опало, как надо,

След показавши густой более чем на вершок.

«Тесто укисло», – решила хозяйка и всыпала соли,

Бросив две горсти, затем долго мешала рукой,

Голой до локтя, все время муку подсыпая. Как только

Ком загустел, кулаком Дарья ударила вниз,

Дно не достала, а тесто от пальцев тянулось, как лента,

В пленке пузырчатой сплошь, словно в стоячих глазах.

Горстью комок оторвав, разваляла по чашкам с мукою

Дарья, подбросила вверх полные чашки не раз,

Даже, примету блюдя, широко покрутила рукою;

На печь поставила в ряд чашки, чтоб тесто взялось.

Стали хлеба подыматься; тут печку она затопила;

Красным лизнул языком черные сучья огонь;

Коркой с полена скоробясь, тогда береста затрещала,

И разгорелся костер. Баба не раз и не два

Тесто по чашкам до печки ходила проведать. Все выше

Ком вылезал из краев; Дарья сказала себе:

«Хлебы дошли!» – и, руку снабдив полновесным оружьем

Кухонных дел, кочергой, весь свой истоп загребла,

Угли, как кудри в ряду, по краям от заслонки ровняя.

Дальше, схватив помело, точно на миг обратясь

Ведьмой, всю золу смела без остатку веником мокрым,

Чтоб уголек не пристал к корке исподней и зря

Он не попортил красы пропеченного хлеба, – ведь этим

Много гордится подчас баба, хозяйка-жена.

Под приготовив на славу и бросив метлу на полати,

Дарья с лопатой теперь стала справляться: раз, раз!

И опрокинула чашку; и тесто в муке отвалилось,

Пышность свою сохранив, – хлеб испечется неплох.

Все посовавши, тут скутала печку хозяйка, заслонку

Плотно прикрыла к челу, вьюшки, блинок за блинком,

дружку на дружку поклала и сбила задвижку.

Запахла духом печеным изба. Время свое просидят

Хлебы и легкими станут, с подсушенной нижнею коркой,

Так что руки не обжечь, если стряпню вынимать.

Твердую корку хозяйка, как хлебы брала, прищелкнула,

В чашки рассунула все жареным исподом вверх.

А поостынут лишь, Дарья ножом каравай перекрестит,

Тесно под груди прижмет, срежет горбушку в длину;

И, коль случишься тут быть, обернется к тебе и промолвит,

Свежий гостинец подав: «Съешь на здоровье ломоть!»