И была работа над «Вишневым садом» — это было замечательно. На репетициях я не была — болела и жила тогда в Переделкино. Толя приезжал туда и рассказывал, как поразительно все изменилось, когда в спектакль пришел Высоцкий. Как он замечательно слушал, как он точно все делал. Вообще, я могу вам сказать, что работа Высоцкого с Эфросом — это совершенно отдельная глава, потому что это было прекрасно. Из всех актеров, которые работали у Толи, Володя, вероятно — идеальный случай, потому что было полное взаимопонимание. У Высоцкого был такой слух — не только музыкальный — а слух с большой буквы: мгновенное понимание любой мысли, любой трактовки. Это происходило чрезвычайно быстро. По-моему, как Володя играл в «Вишневом саде» — это лучшее, что у него было в театре.

— Как вы узнали о смерти Высоцкого?

— Узнала о смерти на прогоне спектакля Сергея Юрского. Он ставил Островского в Театре Моссовета. Мне сказали об этом — я не поверила. Я сказала Юрскому — он тоже не поверил: «Я это слышу уже не в первый раз». Но потом люди нас как-то убедили.

— А похороны?

— Я помню, как мы прошли Радищевскую, а люди расступались, пропускали нас… И Толя мне сказал: «Первый раз мне было не стыдно, что я работаю в театре».

Мне и сегодня трудно выговорить то слово, которое было у меня в голове, потому что это слово «праздник». Оно не имеет отношения к горю, но мы увидели громадное количество нормальных человеческих лиц — таких сосредоточенных и замечательных. Это, конечно, забыть невозможно!

— В восьмидесятых годах вы так много сделали для издания текстов Высоцкого, для увековечивания его памяти, а потом ушли. Почему?

— Почему? Вы знаете, я не могу ответить на этот вопрос. Меня просто вытолкнули обстоятельства, которые меня тогда двигали, и двигали в другую сторону.

— Но вначале все было так замечательно…

— Вы имеете в виду эту компанию друзей Высоцкого? Знаете, как мне кажется, там у каждого был свой интерес. У меня, как вы понимаете, никакого конкретного интереса и быть не могло. Но вот когда что-то нельзя, а делать надо — вот тогда мне очень хочется. Во всяком случае, так было — и на это хватало сил. Я помню, что они меня совершенно измучили и измотали — все эти друзья Высоцкого, потому что даже фотокопий рукописей было невозможно достать. Нужно было работать над книгой (Владимир Высоцкий. Избранное. — М.: Советский писатель, 1988), и тут началась какая-то странная свистопляска: до какого-то времени у меня ничего не было на руках. Все было почему-то у Антимония. Кстати, вы ничего не пишете о нем в книге «Правда смертного часа». Он, вероятно, возник уже после Володиной смерти… Но, конечно, Антимоний и Сева Абдулов работали, но в каких-то страшных конфликтах. Я иногда просто не знала, как себя вести. Вот этот наш дом был прокурен и «проспорен» до предела. Однажды я решила все это бросить, именно из-за отношений с ними. Но позвонил Анатолий Васильевич — он был где-то на гастролях, это было осенью, вероятно, 1986 года — и спрашивает: «Как там дела с книгой?» Я отвечаю: «Решила все это бросить». — «Не принимай никаких глупых решений без меня. Это дело святое». Я это хорошо запомнила: «Это дело святое, бросать это нельзя». Ну, вот я и не бросила. Как раз в Москве была Марина. Она сказала такую замечательную фразу, когда я и ей сказала об этом: «Марина, я больше не могу, ты меня прости». Это было в день съемки передачи. Мы встретились у дома Севы Абдулова, и она так смешно сказала: «Ты не уйдешь, потому что по полу, возрасту и уму — сможешь только ты». И мы пошли сниматься. А Марина — человек достаточно закрытый. Но когда есть цель, она действует очень точно. Тогда Юля Абдулова только садилась за перевод её книги, готовились передачи… То есть, тогда цель была, и ей нужно было, чтобы все делалось, чтобы все колесики крутились. Но измучена я была очень, и уже для себя знала, что будет эта книга, будет статья — и больше ничего не будет. Больше ничего и не было.

— В прошлом нашем разговоре вы употребили такое выражение «махровый непрофессионализм»…

— В общем, это было тогда… Одни любили Володю, другие чувствовали какой-то свой интерес, но был это явный непрофессионализм. Но вот теперь — вы же были на этой научной конференции — подключились и профессионалы.

— Вы работали над книгами В.Высоцкого, над телепередачей, часто встречались с Мариной Влади. У вас сложились и личные отношения?

— После смерти Толи она сразу позвонила мне и сказала: «Приезжай ко мне. Немедленно». А у меня ни на что не было сил: «Я даже чемодан не могу собрать…» — «Не надо никакого чемодана. Приезжай просто так». Вот так я оказалась в Париже, а там как раз шли гастроли Таганки. И Марина, никак не общаясь с Театром, приезжала в гостиницу, забирала меня к себе. Тогда мы как-то очень сошлись.

— Ваше отношение к ее книге?

— Совершенно спокойное. Она человек честный, через многое ей пришлось пройти, и многое было под секретом. Она очень буквально и точно описала то, что ей довелось пережить. Это надежный источник.

— Высоцкому не повезло после смерти?

— Ну, как не повезло, если столько изданий. Я не знаю, как сейчас издают тексты — мое дело было открыть дверь. Туда пошли другие люди, и что они делают сейчас, я не знаю. Тогда на меня все это обрушилось, я как-то сказала Белле Ахмадулиной: «Я же не текстолог-профессионал. Я не знаю, как работать?» Она ответила: «Доверьтесь своему внутреннему слуху». Я говорю, что знаки препинания невозможно поставить— они меняют значение стихов… А где они стояли у Высоцкого, неизвестно — рукописей нет. Как быть? — «Вот как слышите, так и делайте». Это я насчет текстологии Высоцкого. А вообще текстологи всегда воюют друг с другом.

ВЛАДИМИР НОВИКОВ

— Владимир Иванович, здесь, в МГУ, вы слушали Андрея Донатовича Синявского, а ведь он был учителем Высоцкого — преподавал литературу в Школе-Студии МХАТ…

— На духовное развитие Высоцкого Синявский повлиял самым прямым образом. Я бы сказал, что Андрей Донатович пробудил в Высоцком модернистские— в хорошем смысле— импульсы. Высоцкий получал их и от Театра на Таганке, и от поэзии Вознесенского, Ахмадулиной и Евтушенко… И не следует обижаться на «меньшого брата» Вознесенского — это ведь происходило исторически, — младший иногда оказывается самым гениальным. А потом, Высоцкий всем шестидесятникам приходился «меньшим братом», и когда В.В. говорил на одном из последних концертов, что ему ближе Гоголь, Свифт и Булгаков— это отчетливое влияние Синявского, как литературоведа и писателя.

— Но, как известно, Синявский больше ценил первые песни Высоцкого, как вы думаете — почему?

— Это происходило со многими, — дело в том, что большое видится на расстоянии… Сходную точку зрения высказывал и Андрей Тарковский в 1981 году. Так, как Володя пел в самом начале, он больше не пел никогда… Видите ли, многие за Высоцким просто не угнались.

— Потому что эволюция была слишком стремительной?

— Совершенно верно. Стремительная эволюция, — как Тынянов сказал о Пушкине: «катастрофическая эволюция» — не в негативном смысле, а подчеркивая эту стремительность. Высоцкий очень быстро шел к духовному бессмертию и физической гибели. И те, кто полюбил его раньше, продолжали любить его ранние песни. Это тоже говорит в пользу Высоцкого— его начало не было разминкой перед настоящим творчеством.

А у литературоведов и высоцковедов, которые занялись его творчеством, после 1980 года встречается совершенно противоположная точка зрения: вот «Райские яблоки», «Памятник» — это настоящий Высоцкий, а ранние песни — это «шалости гения». Понимаете, с одной стороны, испытываешь огромную зависть к людям, которые находились в прямом контакте с Высоцким, а не слушали его на концертах или видели в спектаклях Театра на Таганке — как я, например, — хотя теперь и это надо ценить. Грешным делом, я иногда думал, что надо было при жизни встретиться и поговорить, надо было пораньше написать о нем — у меня уже тогда были определенные мысли… Но я понял — особенно после того, как прочитал вашу книгу («Правда смертного часа»), что есть свои плюсы в том, чтобы наблюдать великого человека на расстоянии…. Я понял, что это очень болезненный процесс — общение с человеком, который сжигает себя, который становится невыносимым для небольшого круга близких людей.