После чего наступил очень странный, и, я бы сказал, извра-щенно-постыдный период. Корпорация спешила расторгнуть контракт с «Арабеллой». Все, что ей показалось ценным, сестра увезла в Америку. Все остальное была моя ответственность. Правда, пришел на помощь Тодт. «Майне тохтер, — сказал он, — моя дочь имеет магазин одежды сэконд хэнд. Поэтому, если вы не возражаете…» — «Да разумеется! — сказал я. — Зельбст-ферштендлих. Вот ключ!» Но у него был свой. Одна из копий. И они с его мюнхенской дочерью, должно быть, уже великовозрастной, освободили жилплощадь от того, что Летиция носила в Баварии — в полном диапазоне. Начиная от вышедших из моды по соображениям гуманности меховых шуб (вместо которых она носила утепленные плащи) до дамского белья, с предметами которого даже в страшном сне я не мог «при-снить» себе визуального столкновения. Вдруг мне попались бы грязные трусы? Нехорошие настроения по этому поводу выражала и Констанс, которую я перед визитом в «Арабеллу» клятвенно заверил, что от всего носильного квартира освобождена.

Это разные чувства — переступать порог дома только что умершего или уже похороненного. Я это почувствовал. На этот раз было легче. Только теперь в квартире был беспорядок, как после обыска. Причем, самого бесцеремонного — таким я представлял себе гэбэшный. Все было на полу. «Бля-я-ать…» — продвигался я, пиная и отбрасывая то, что попадалось под ногу. Дочь кадровика очистила встроенный шкаф в спальне, где висели голые вешалки, но могла бы заодно забрать и эту омерзительную шерсть, клубки которой подкатывались ко мне отовсюду, как живые. Спицы я ненавидел тоже.

Но книги — да. Сбылось то, что она повторяла не раз, впервые произнеся года три назад. Только как я их увезу?

Спустившись на лифте, я обошел по периметру всю «Арабеллу», подбирая картонки, выставленные кое-где у дверей модных магазинов. Обращая на себя недоуменное внимание постояльцев, вернулся и стал освобождать полки, начиная с тяжелых книг в твердой обложке. Из биографии Никсона, которую тоже надо было брать, выпала книжечка, синесеребряная полиграфия которой показалась мне банковской. Так и есть. Сберкнижка. Морщинистость говорила о частоте вкладов, которые начались за десять лет до этого, собрав в итоге столь внушительную сумму, что мне оставалось только поразиться: как же Летиция об этом не вспомнила?

Тодт удивился тоже. Но заверил, что никаких проблем. Сбережения будут переведены сестре в Америку.

С книгами я намучался. Кухня была маленькая, но здесь тоже был целый стеллаж кулинарной литературы, за которой приехала на «порше» со своим парнем недалекая девушка поразительной красоты. У меня была мысль вовлечь ее в эфир. Но, попросив написать для радио что-нибудь интересное о жизни мюнхенской молодежи, получил дискету с лихим отчетом о том, как она орально любила своего парня на скорости 240 километров в час. Бармен в модном молодежном заведении «Эр-Айнс», парень собирался открыть ресторан и очень благодарил за книги. My pleasure, отвечал я по-английски. Благодаря Летиции, я сделал себе приятное, распределив ее обстановку по людям — кому rattan, кому разборную из Икеи, а кому-то кресло из фильма «Эмманюэль».

Еще я нашел вино — целую батарея белого. На каждой бутылке рукой Летиции был написана дата и место приобретения. Я открывал, пробовал, выплевывал, а следом выливал содержимое. И так бутылка за бутылкой. Вино, как я понял, охватывало их с Поленовым лучший период. Но, к сожалению, ни одного живого вина не сохранилось. И вся коллекция ушла в раковину нержавеющей стали.

Последнее, что вывез я, это была шерсть. Огромный мусорный мешок. Дежурные из-за стойки смотрели мне вслед, когда я тащил его с чувством, что оставляю кровавые следы на мраморных плитах. Таксист даже вышел, чтобы помочь мне его вмять, а заодно убедиться, что это не расчлененка. Констанс возопила, стоило мне перешагнуть порог дома: «Фу! Какая вонь! В подвал!»

Я черпал из этого мешка до самого конца нашего существования в Мюнхене, раздавая клубки визитерам «с холода», где и сейчас, наверное, многие донашивают свитера той шерсти, не подозревая ни о чем сверхъестественном.

Я уже сдал ключ, когда меня навестил Тодт, чтобы передать просьбу администрации «Арабеллы» — надо очистить и подвал.

— Какой, — неприятно удивился я, — подвал?

Все было там озарено: наддверные лампы, забранные в проволочную сетку, люминесцентный свет вдоль, но все равно было не по себе в этих коридорах хорошо подметенного бетона и железных клеток. За одной из них человек в расстегнутом манто — галстук бабочкой — запрокидывался, пия из пыльной бутылки. В дверце торчал ключ. Я проскользнул, оставшись незамеченным. Вот и клетка Летиции. Выданный мне дежурным ключ подошел. Открыв дверь, я вошел внутрь. Прислоненная к шероховатой стене, здесь стояла, не падая, круглая столешница обеденного стола. Я прочитал пожелтевшую этикетку, приклеенную изнутри: Made in Finland. Год производства тоже был хороший: erotique. 69-ый. Отвинченные ножки, опоясанные изоляционной лентой, стояли рядом. Летиция мне говорила, что у них с Поленовым была не только общая кровать, но и семейный стол, зеленый, который они покупали вместе — в перспективе дальнейшей жизни. Вот он, стало быть. Стол яств. Сработанный с не меньшим тщанием, чем та мебель, в которой она убыла в тот свирепый огонь.

Ничего больше тут не было. Не считая картонки, которая оказалась доверху наполненной фотоснимками их любви. Один снимок я потом узнал. Поленов его вставил в свою книжку. Там он сходит по трапу — индивидуальному, с надписью Bavaria под каждой ступенькой. Видны сложенные руки бортпроводницы, на заднем плане механик в белом комбинезоне, вознесший руки, в одной отвертка, к исподу самолета, а дальше ожидающий прибывших автобус авикомпании Iberia. Но на переднем и главном плане он — только что прилетевший из Мюнхена якобы на отдых в Лас Палмас, Испания, агент КГБ двадцати девяти лет от роду: битловская прическа, вызывающе выдвинутая, тяжелая, совсем американская челюсть. Такой крупно-плотный битюг, что ударом не свалишь. Темный пиджак, широкие по моде семьдесят третьего года лацканы, белая рубашка, широкий галстук в косую полоску. Ремень. Расклешенные брюки. Мокасины. В руке натянутый фотоаппаратом Nikon черный ремешок, пластиковый пакет с блоками сигарет дьюти фри и самолетная сумка, упомянутая в подписи под снимком, там, мол, секретные документы, которые будут представлены в КГБ несколькими днями позже в Москве.

Бля, оперативник… Бонд!

И ведь предстоит еще работать неразоблаченным не много не мало, а тринадцать лет! Вплоть до того самого момента, когда в свой энный раз он прилетел в Берлин, явился к заветной дырке и взмолился в восторге ужаса от предстоящего: «Мама! Роди меня обратно!..»

И Родина не отказала сыну. Вот, как сын описывает тот момент:

25 февраля [1986] я — хорошо одетый господин с сумкой, висящей через плечо и чемоданчиком в левой руке — вышел из небольшого отеля рядом с Фридрихштрассе. На первом же перекрестке купил букет гвоздик. Потом направился к подземному пограничному пункту. Я выглядел, как типичный западный немец, собирающийся навестить своих бедных родственников по ту сторону Берлинской стены. Никто не обращал на меня ни малейшего внимания. Я спустился в туннель и приблизился к тому месту, где восточногерманская пограничная охрана проверяла документы. В этом месте, однако, между двумя мирами, я вместе с другими респектабельно одетыми джентльменами перестал двигаться и остановился рядом с едва заметной дверью в стене. Я надавил на кнопку. Дверь открылась. Меня буквально втащили внутрь.

Чего не сказано в подписи под фото, сделанном на Майорке, так это то, что пятью ступеньками выше Поленова запечатлелся еще один пассажир баварского рейса на выходе. Дама, которая только что взялась за перила трапа и неуверенно, будто пробуя воду, опускает на шаткую ступеньку левую ногу. Как ГБ допустила публикацию этого образа, почему не отретушировал? Поскольку это ведь она… или мне кажется… Нет, нет! Она! Летиция! В брюках, в полупальто, застегнутом только на одну пуговицу. Большие темные очки — как и на нем: Джеймс Бонд, я говорю. Лица почти не видно, но, конечно, старше своего любовника, ей хронологически под сорок, а с виду совершенно столько же, как все это время, что я ее знал. Ну, абсолютно! Не моложе, но и не старше. Будто снимок, сделанный предприимчивым курортным фотографом, остановил не только тот вполне счастливый момент, но и закон его необратимости. Вот именно такой она была на каменном мосту, когда нанесла свой поцелуй.