– Я не понимаю, как Бог может хотеть, чтобы один человек был собственностью другого...

– Что ж тут поделать, такова природа: мужчина владеет, женщина принадлежит... Ты же, например, не обвиняешь Бога в том, что он сделал мужчину сильнее женщины? Такова природа, которая некоторыми используется ко злу. Что же касается Бога, то Он как раз и запрещает насилие и требует, чтобы муж отпустил жену, если она не хочет с ним жить. 

– Мне это кажется демагогией. Ты смешиваешь природный биологический закон с социальным. За биологические и физические законы я на Бога не сержусь, хотя по этим законам я даже должна умереть,  а вот в то, что по воле Бога я являюсь собственностью Пинхаса, я отказываюсь верить.

Я понял, что мои традиционные аргументы не работают, что Сарит подобна Иову, на которого не действовали благоразумные доводы его друзей, при всей их правоте, и что перед Богом я «не так прав, как права его раба» Сарит. Я, пожалуй, впервые в жизни смутился за свою религию.

Как объяснить Сарит, почему она должна страдать из-за какого-то совершенно непонятного ей религиозного закона? Я чувствовал, что обязан ей как-то помочь, как-то защитить свою веру, должен как-то исправить ситуацию. 

– Вот что. Тебе надо сменить обстановку, – сказал я. – И прежде всего пожить отдельно от Пинхаса. Я уже не говорю о том, что раздельное проживание сразу вынудит судей рассмотреть твое дело.

– Я думала об этом. Но мне не хочется возвращаться к родителям, они тоже считают, что я бешусь с жиру и не думаю о ребенке, а снимать – нет денег.

– Тебе надо караван в поселении подыскать. Это совсем дешево. За двести шекелей можно найти. В Кохаше, я знаю, есть свободные караваны. И у меня там знакомый, который как раз связан с приемом новых жителей. Спросить у него?

– Конечно, спроси! А это, случайно, не религиозное поселение?

– Нет, смешанное. Сможешь там и в майке, и в джинсах ходить, никто тебе слова не скажет.

– Но что я все про себя, – спохватилась вдруг Сарит. – Как ты, Ури? Как учеба?

Не любил я на тему своей сельскохозяйственной деятельности распространяться... Одни люди смущались, не знали, как реагировать, другие присвистывали, говорили: «Да ты, брат, идеалист». Хотя, если вдуматься, то при чем тут идеализм? Таращиться целыми днями на экран, не вылезать из компьютера – вот это действительно идеализм, а доить коз и готовить сыр – чистейший реализм...

Я нехотя рассказал Сарит о том, что уже год как бросил учебу и работаю теперь на ферме. Сарит слушала с любопытством:

– Так, выходит, запах коз мне не мерещится? – сказала она улыбаясь.

– Ой, прости, Сарит. Я не знал, что этот свитер тоже этим запахом пропах. А сам я просто принюхался и не замечаю...

– И что ты дальше собираешься делать? Будешь всю жизнь батрачить?

– Я сейчас опыта набираюсь, деньги зарабатываю, а потом, гляди, и своей фермой обзаведусь.

– Здорово. Но для такого дела и жена должна быть соответствующая. У тебя девушка-то есть?

– Да, я встречаюсь с одной. Думаю, мы поженимся.

– Кто она?

– Очень религиозная, неглупая, Рахель. Альтернативную воинскую службу проходит в детском садике в Кирьят-Арбе. Полгода осталось.

Больше я не стал уточнять. То есть не стал говорить, что познакомился с Рахелью по рекомендации рава Исраэля и что встретились мы с ней пока всего два раза. Скажи я об этом, Сарит ни за что не поняла бы, насколько все это между нами серьезно. Иногда и двух свиданий бывает достаточно, чтобы понять, что перед тобой идеальная жена: миловидная, умная, внимательная, ревностная в вере – такой была Рахель.

Я бы уже и на второй встрече готов был с ней сговориться, но не хотелось забегать вперед. Пусть отношения сложатся.

Мой друг помог Сарит быстро найти караван, и дней через десять она уже переехала в Кохаш.

Прийти в дом к Пинхасу, чтобы помочь ей загрузить вещи, Сарит мне не разрешила. Объяснила, что Пинхас и без того рвет и мечет, а мой вид, напоминающий ему об упущенной рукописи, и вовсе должен вывести его из себя.

Я ждал Сарит в Кохаше, помог разгрузить машину, наполовину забитую горшками с цветами, потом занес вещи, которые подарили поселенцы: стол, диван-кровать, небольшой холодильник.

Сарит радовалась своему новому жилищу как ребенок. 

– Как здесь уютно и мило! А какие виды! Почему я всегда тут не жила?

– Ну что ж, начало положено, – подытожил я. – Через месяц можешь идти в рабанут и объявить, что проживаешь в Кохаше одна с ребенком.

Через несколько дней я позвонил Андрею и рассказал ему обо всем. О том, что Сарит хочет разводиться, о сложностях, которые ее ожидают, если Пинхас осуществит свою угрозу.

Не сказал я Андрею только одного. Я не сказал, что к нему этот суровый закон как раз не относится. Если нееврей соблазнит чью-то еврейскую жену, то он, конечно, разлучит эту супружескую пару навсегда. Однако его дети от этой соблазненной им жены не будут считаться незаконными. Более того, сами их отношения могут принять законный вид, если этот нееврей когда-нибудь сделает гиюр, а жена получит развод.

Андрею я этого обстоятельства открывать не торопился, но сам об этом думал постоянно. Я увидел в этой возможности последний аварийный выход из сложившейся ситуации. Если Пинхас даст Сарит развод, то я могу отстраниться и предоставить ее себе самой. Пусть ищет себе достойного супруга, Андрей это будет, Рувен или Шимон. Но если  Пинхас развода не даст, то я решил сделать все, чтобы Сарит обратила внимание именно на Андрея. Как светская женщина она вполне может связать с ним свою судьбу, минимально вступая при этом в конфликт с еврейским брачным законом. Для Андрея же, страдающего из-за своей Кати, Сарит определенно была спасением и очевидно нравилась ему.

– И когда у них суд? Когда, наконец, выяснится, как поступил Пинхас? – спросил Андрей.

– Пока не знаю. Я позвоню тебе сразу, как об этом станет известно. Ты сам-то когда приезжаешь? По-моему, уже давно пришло время забрать и обнародовать рукопись.

– А как ее обнародовать? Ты уже придумал?

– Нет пока. Да и не очень думал об этом, но в любом случае давно пора что-то предпринимать. Приезжай уже, наконец.

– Убедил. Займусь этим в ближайшее время. Кстати, вот тут у меня по поводу рукописи вопрос...

– Что еще?

– С одной стороны, там вроде бы ясно говорится о суде и казни Иисуса, а с другой, речь почему-то идет о Йом-Кипуре и о празднике Кущей.

– Ну и в чем вопрос?

– Видишь ли, я тут дочитал, наконец, твоего Маккоби. Он считает – и, кстати, в своем мнении он не одинок, –  что Иисус вошел в Иерусалим не в Пасху, а на праздник Кущей, на Суккот то есть. Ты помнишь об этом?

–  Помню.

– Но если это верно, если у Иисуса произошло столкновение с первосвященником на Суккот, то тогда наша рукопись это как раз подтверждает... Скажи, а как тебе сами доводы Маккоби показались в пользу того, что страстная неделя пришлась не на Пасху, а на Суккот?

– Насколько я помню, – ответил я, – он считает, что Йешу хотел провозгласить себя мессией на второй день праздника Суккот, когда царю надлежало читать перед народом главы из Торы… Почему бы и нет?

– Но он и другие доводы в пользу Суккота приводит. Он пишет еще о неплодной смоковнице, которую Иисус проклял. Это было на страстной неделе. Маккоби утверждает, что смоковница просто не могла в тот момент, то есть на Пасху, плодоносить, это могло происходить только осенью, то есть на Суккот.

– Разумеется. На Песах на смоковнице только почки можно обнаружить. Ее совершенно не за что было проклинать... Что там еще было у него написано?

– Еще он обращает внимание на то, что народ встречал Иисуса пальмовыми ветвями, которые обычны только для этого праздника.

– И это резонно, – согласился я. – Пальмовые ветви – это тебе не лапник, который у вас в России можно нарвать на каждой обочине. Их надо специально спиливать в пальмовых рощах и везти в Иерусалим.