Митя принёс Восхищенному свой новый саадык показать.

   — Ай-ай-ай, какой лук! — одобрил монах, всё осматривая в подробностях. — Какое налучье! Бархат черевчат, поволочен и коймы набиты серебряны, а? И стрелы в колчане, гляди-ка! Теперь ты при оружии, княжич. Хоть в поход иди! Батюшка подарил, да? Батюшка у тебя щедрый!

Митя стрелял во все стороны. Чиж, ухабничий и дядька отыскивали и приносили стрелы. Княжич с горделивым вопросом оглядывался на отца, если стрела вонзалась в дерево, ждал одобрения. Но Иван Иванович молчал.

   — Князь, а князь? — осторожно начал Восхищенный. — Говорят, ты грамотным людям и купленным свободу обещал в своей духовной? Идите, мол, куда кому любо. Так ли?

Иван довольно улыбнулся:

   — Кто сказал?

   — Поп Акинф и Нестерко тож.

   — А ещё что говорили?

   — Ничего. Только радуются все и хвалят тебя.

   — Неужто? В кои разы хвалят.

   — Отблагодарим, говорят.

   — Чем же?

   — Найдём как... В Свод, мол, хвалу об нём занесём. Прокопию с Мелентием скажем, одно только добро спомянут, историки-то наши.

   — Ну вот, значит, и я сподоблюсь? А может, я этих списателей ещё переживу?

Восхищенный потупился:

   — Без разуму болтнул. Не серчай уж.

   — А ты сам-то грамотен ли?

   — Я грамоте хорошо обучен, хотя и не писец. А иные монахи и псалмы-то знают только с голоса.

   — И у Сергия такие есть?

   — А чего же? Там просто всё. Боярин ли, холоп, архимандрит ты был — без разницы. Все живут в равенстве, без кичения и предпочтений.

   — Иван Михайлович, хватит тебе за стрелами бегать! Принеси-ка из моей укладки, бумага там есть да перо с чернилами, — распорядился князь. — А ты, Дрюцькой, сними с телеги сиденье переднее да вот на пень положь. — Требуемое было исполнено. — А теперь отойдите подале, мне подумать надо.

   — И мне уйти? — Восхищенный попытался приподняться, что далось ему с большим трудом и видимой мукой.

   — А ты бери перо да изобрази вот тут вверху крест.

   — Понял, князь, понял! — заторопился Восхищенный. — Поминальную хочешь написать?

Но, увы, перо в его распухших пальцах еле держалось, и крест получился кривой и корявый.

   — Да у тебя и на руках-то мослы не годятся! — с досадой заметил Иван Иванович.

   — Это пройдёт, — оправдывался монах. — Вот жары настанут, и мне легче будет. Прогреюсь — и будет легче. Сколько уж раз так бывало.

   — Батюшка, а можно мне? — от волнения робко попросил Митя. — Я ведь тоже умею. Дозволишь?

   — Отколь ты умеешь? Только бумагу спортишь.

Сын лукаво улыбнулся:

   — А помнишь?.. Заставица люба?

   — Ещё лучше моего сделает небось! — поддержал Восхищенный.

   — Ну, садись, — согласился Иван Иванович. — Макай перо, да неглубоко, чтоб не капнуло.

Митя живо примостился на коленках возле пня, разгладил кулачком бумагу, мельком победительно глянул на дядьку с ухабничим, которые почтительно стояли на расстоянии: неуж княжич сам пишет? Восхищенный пригодился только на то, чтобы держать чернильницу в виде жабы, у которой в голове была деревянная затычка.

   — Пиши, сокол наш глазастый, — сурово сказал отец, Златоглазый, — тут же поправил Митя.

   — Ладно, пиши: Иван, Олена, Феодосья, владыка Феогност, младенец Василий, Семён, Андрей, Настасья...

   — Это жена, что ль, Симеона Ивановича? — встрял Восхищенный.

   — Она... Теперь Алексей...

   — Убиенный, — подсказал Восхищенный. — Ты Хвоста помянуть хочешь?

   — Убиенный не пиши, Митя.

   — Пач-чему?

   — Ничего не надо, кроме имён.

   — А почему Василий — младенец? — спросил Восхищенный. — Я думал, ты новгородского владыку хочешь.

   — Это особо. Пиши, Митя, ещё раз: Василий.

   — А кто они все, батюшка?

   — Утраты мои.

   — Почему?

   — Потому что. Пиши детей Семёна, братаничей моих, Семёна и Ивана.

   — А ещё дядя Юрий? — вдруг вспомнил Митя. — Он тебе дед-двоюродник?

   — Да. Его пиши Георгием.

   — А ещё Кончака?

— Ой, Кончаку-то я забыл! Её пиши Агафьей.

   — Почему?

   — Кончака она по-татарски.

   — Она разве татарка? — удивился Митя.

   — Была татарка, а стала православная. Давай теперь тверских упомянем князей, в Орде убиенных: Михаила и Дмитрия Грозные Очи, Александра и Фёдора. Ещё пишем Константина... Когда, сынок, я твоих годов был, ему отшельник крымский смерть в Орде предсказал.

   — Его тоже убили?

   — Сам помер, горлянка у него была, кровь горлом шла.

   — Почему? — Митя, сдвинув бровки, сумрачно глядел на Восхищенного, но бровки разъезжались, не умел он ещё хмуриться.

   — Ты чего, княжич? — всполохнулся монах.

   — А у меня грозные очи?

Восхищенный улыбнулся со значением:

   — У тебя другое прозвание будет... славное.

   — Какое?

   — Резвый, бегаешь быстро, стреляешь метко, — льстил Восхищенный, — во всём скорый.

Вписали ещё прадеда Митина Данилу и прапрадеда Александра, прозванного Невским, супружниц их.

   — Где бо их житие и слава мира сего и багряница, и брачины, сребро и злато? — задумчиво произнёс Восхищенный.

   — Ну, всё, что ль, начертали? — задумался и князь. — Давай, Митя, ещё Протасия старого помянем. Он прадед твой по матери.

   — Князь, а князь? — робко сказал Восхищенный. — Впиши ещё смиренного монаха Гоитана, а?

   — Это кто? — строго спросил Митя, но, поймав взгляд отца, вписал и неведомого Гоитана.

Подошёл дядька:

   — Иван Иванович, устал отрок, поди? Пусти поиграть-то?

   — Аки воды, утекли все они в жизнь вечную! — Восхищенный едва удерживался от непритворных слёз. — А Гоитан-то сколь был изяществом благодатен и искусностию велик!..

   — Пошто татары столько тверских князей побили? — спросил Митя, затыкая жабе голову.

   — Лихоимцы сарайские! — тихо обронил отец, взяв поминальник и размахивая им, чтобы высохло.

Митя вскочил с колен:

   — А я их не боюсь!

   — Не видел ты, княжич, как они руки и головы бояр посеченных мечут псам на съедение, — сказал дядька.

   — Всё равно не боюсь! — Митя топнул ногой.

   — Никогда никакой белильщик их не убелит, — сурово молвил отец.

   — Садись-ка сюда, соколик! — Дрюцькой снял сиденье с пня, перекинул его через толстую валежину, уселись с княжичем на концы верхом, стали качаться. — Чего ты слушаешь этого монаха? — Ухабничий даже плюнул на сторону. — Надменный он.

   — Почему?

   — Нездоров душою, всем известно. С недужными не водись, себе вред причинишь.

   — Почему?

   — Говорят, духи через него действуют. А что за духи, незнамо.

   — Он колдун?

   — Другое... Истома от него какая-то исходит... Не люблю его. Всё мне кажется, бесы вокруг него крамолу чинят, как мухи лицо омрачают, комарами в уши свистят. А великий князь по доброте своей его не гонит. Хотя надо бы.

Раскачиваясь, Митя то вылетал высоко в жар полудня, то опускался в прохладу под деревьями, темнобровое узкое лицо его вспыхивало на свету, а то голубело в зелени веток. Княжич звонко кукол, откликаясь неутомимой зегзице, был счастлив и всем доволен.

Когда снова пустились в путь, только и разговоров было что о варе на Варе. Митя никак не мог понять, и чем речь. Оказалось, Варя — светлая неширокая речка, а вари великокняжеские — большой дом на поляне, щедро рубленный из толстых сосен, да ещё иные строения. Всё добротное, всё содержится в порядке, всё увито густым хмелем с бледно-зелёными шишками. Варец, могучий и белёсый, с волосами, подхваченными на лбу ремешком, даже мокрый стал от усердия и волнения: не каждый день такие гости! Помощники его и домочадцы попрятались: не смели великому князю показаться.

   — Одичали совсем в лесах-то, — усмехнулся Дрюцькой, сам человек бывалый и решительный.

Иван Иванович хоть и с дороги, а расспрашивал обо всём дотошно: богатый ли пчёлы взяток носят да выстоялось ли пиво прошлогоднее, не скисло ли? Варец обстоятельно доложил, что липа нынешним летом цветёт преотменно и бортники сообщают, что мёду-липняку, а также иного ожидается в преизбычестве, пиво же тёмное хранится славно, есть из ржаного и ячменного солода, а есть из ячменного и овсяного. Вода в Варе вкусная, для пива годится, а для хмельных медов набирают в запас воды дождевой, особо мягкой, так полагается, и всё исполняют по правилам, можно хоть сейчас пойти послушать в амбаре, как мёд первого брожения в бочке шумит.