Иван Иванович не поленился спуститься в ледник осмотреть бочонки второй выдержки, зарытые в песок, который поливают солёной водой. Мёд молчал. Варец просил не топать и говорить вполголоса, мёд этого не любит, когда зреет. Там был прозрачный ароматный липец, а ещё на пробу взяли мёду тёмного с добавлением перца, корицы и кишнеца, зовомого также коляндрой. Уже был готов и мёд из берёзового сока.

Всего испробовав, приезжие слегка раскраснелись, а Восхищенный раскраснелся сверх меры и объявил, что здоровье к нему возвращается. Митя смеялся, глядя на него.

Великий князь с Чижом и ухабничим собственноручно натаскал стерлядей и судаков из корегода. Затеяли уху на костре. Варец же сказал, что сейчас у него немножко поставлено канунного пива к Петру и Павлу, а уж настоящее варение начнётся на Симеона Столпника, летопроводца, когда созреет свежий хмель.

Иван Иванович готов был с головой окунуться в таковые заботы. Взять хотя бы то же пиво! Одно дело, когда ты пьёшь его из поданного тебе чашником ковша, совсем иное — самому его варить! Оно бродит в огромном, многопудовом чане, из него ещё не вынуты раскалённые камни-дикари, пиво тёплое, неготовое, но как удержаться и не испробовать его, когда начинаешь отжимать плавающие сверху бурые хлопья хмеля и остатки проросшей ржи.

   — Как мыслишь, наядрёнел? — спросил пивовара.

   — К утру доспеет, на лёд выставим.

   — Ну-ну... Сразу же и новый котёл заваривай.

Белёсый с ремешком на лбу не стал возражать князю.

Новый так новый. Сообщил, что из Москвы со слугою присланы верховые лошади и они уже отдохнумши.

   — А ты как думал? — Иван Иванович с излишней пристальностью поглядел на пивовара, который почему-то уплывал от него. — Я великий князь с сыном и в телеге еду? Это из-за хромого монаха. А завтра пересаживаемся верхами. Правильно я мыслю?

Варец опять ничего не возражал, только кланялся и уплывал.

Ужинать захотели не в доме, а возле костра. В ожидании ухи разместились на синей попоне. Восхищенного посередине обложили подушками.

Заходящее солнце окрасило багрецом медные сосны, прожгло наискось просеки меж стволов. На открытом месте было ещё тепло, но вечерняя сырость уже повеяла от речки.

   — Скукожусь я, видно, скоро, — жалея себя, сказал Восхищенный. — Долго не проживу.

   — А ты вспоминай царя Давида и всю кротость его, — посоветовал Дрюцькой, перегрызая травину.

   — Мужественно и гордо погибающий лев — всё равно до». Пёс же, кроткий во всём, уже не пёс, — загадочно ответил монах и после этого обращался только к великому князю: — Прощения Божьего все взыскуем, а сами прощать не умеем. Вон Сергий преподобный простил брата своего. Я же такой высокости не имею.

   — Да о чём ты? — прервал его Иван. — Что значит простил?

   — Ты притворяешься, князь? Иль, семейное счастье обретя, перестал видеть вокруг творящееся?

   — Не понимаю, — смущённо пробормотал Иван. Ему не хотелось разговаривать.

   — Владыка-то Феогност не велел венчать Семёна Ивановича, а тот к патриарху за разрешением. А духовник-то великого князя, игумен Стефан, не осудил его и даже советы Подавал. Так ли? — частил Восхищенный со злострастием, умащиваясь на подушках.

   — Не знаю я ничего, — отстранился князь.

   — Не зна-аешь? А лжёшь? После этого Стефан в немилости оказался у митрополита и от игуменства удалён. К уды ж он кинулся? К брату, вестимо. К Сергию. Пришёл и говорит: я вроде того тут всё начинал, я тут главный.

   — А Сергий что же? — не удержался Иван.

   — Утёк. Смолчал и тайно исчез, не возражая ни в чём. В леса, на Киржач удалился.

   — Это я знаю, брат Андрей сказывал. Лишь неизвестна причина, почему ушёл.

   — А вот и известна. Только иноки маковецкие скрывают. А я там был и свидетель, как Стефан кричал в гневе и в храме ногами топал.

   — Неужли в храме?

— Служат, вишь, не так, не его за главного почитают, а Сергия.

Все напряжённо слушали.

   — Говорят, старец в самую душу зрит, и ничто от него не сокрыто, — сказал Иван Михайлович не без некоторого страха.

   — Его уж только Алексий уговорил вернуться. Ну, Сергий и подчинился, потому что послушлив, — заключил монах. — А потом, говорят, из Царьграда митрополит письмо привёз от патриарха, чтоб житие в обители было не особное, как раньше, а совместное. Сергий опять подчинился. Сам патриарх о нём знает и приражен подвигами его. А в чём подвиги? — Он покачал головой и недоумённо обвёл всех глазами. — В столпе не стоит, вериг не носит, в пещере не затворяется. В сане-то всего пять лет. Только уединения ищет да к злату и почестям равнодушен.

   — Легко сказать, ищет! — усмехнулся великий князь. — Таких отшельников у нас не бывало, чтоб от самой юности искусительное уединение переносить. Сколько здесь опасностей тонких, всё более острых и лукавых по мере того, как человек возрастает духом.

   — А по ночам из лесу вопили: уходи отсюда!

   — Кто вопил? — холодея, спросил Митя.

   — Призраки! — гордый всезнанием, сообщил Восхищенный. — Кои с клыками, кои с носами рваными, лбами морщёными и протчею гадкостью разнообразной.

   — А Сергий что?

   — Молится. Они и увянут. Умалятся и вовсе сгинут. Сергий как возгремит: да воскреснет Бог и расточатся врази Его! Они этого никак перенесть не могут. Завертятся вокруг себя, аки листья сухи, и рассыпаются. Прахом исходят. Но это когда он в одиночестве спасался. А сейчас у него — гнездо и птенцы духовные.

   — Я что-то боюсь, — прошептал Митя. — Оставьте меня тут, на варе, а сами поезжайте.

   — Кого ты, княжич, боишься? Сергия? Бояться надо одного лишь Бога, а боле никого, даже татар, — бодро сказал ухабничий.

   — А смерти? — возразил Митя.

   — Ну, об этом тебе ещё рано думать.

Босая девка в платке и запоне принесла ковригу свежего хлеба. Иван Иванович не спеша разломил его на куски.

   — Ну, хитростный наш вития в витиях, — обратился он к Восхищенному, — приближайся к ухе-то, кажись, она готова.

Все зашевелились, устраиваясь половчее.

Были поданы ложки тонкой работы, хранимые, видно, для особых случаев: черенки выточены в виде рыбок с загнутыми хвостами и все разные — и щурёнок с зубками, и сомёнок с широкой пастью, и стерлядка узконосая. Митя так и залюбовался ими, всё переглядел.

   — Если нечего хлебать, дай хоть ложку полизать! — пошутил дядька.

Полную дымящуюся мису бережно притащил наусица в белой новой рубахе, юноша с едва пробивающимися усами.

   — А ты кто? — воззрился на него княжич.

   — Лесарь, — стиснутым голосом ответил наусица.

   — Почему?

   — За лесом смотрю, чтоб рубщики и углежоги костров не оставляли, также чтоб борти не разоряли.

   — Ну, молодец! Иди себе, — разрешил Восхищенный, принимаясь за уху.

3

Под пологом-накомарником и широким овчинным одеялом спать было тепло и покойно, но утро встретило мжичкой, дождь сеял не переставая, и на пороге уже образовалась тепня — липкая вязкая грязь, так что вычищенные верховые кони уже и ноги запачкали, и подбрюшья забрызгали.

Чиж управлял передней лошадью, надев на голову рогожу, будто куколь, Восхищенный, укрытый овчиной, стонал на дне телеги, а ухабничий сидел на задке как ни в чём не бывало, дождевые капли стекали с его бороды на раскрытую грудь. Он улыбнулся и подмигнул княжичу:

   — Сегодня в монастыре будем!

Митя с отцом тронули коней, те пошли быстрым валким шагом, и скоро телега отстала, скрылась в туманной мороси.

Едва простучали копыта по новому мосту через Варю, а Митя уж начал вглядываться в даль: не покажется ли обитель? Он представлял её себе большою, как Кремль, с позолоченными куполами храмов и колокольными звонами... Но впереди лишь змеилась почерневшая от воды дорога, да толклись по всему окоёму обложные неприветливые облака.