— У меня же всегда люди! — возмущенно верещал на общем собрании художник, — и это не прихоть, а так нужно для моего творчества. Чтобы оно не умерло, а жило в веках! А вы мне что предлагаете? Бессменно унитазы с раковинами драить? Когда же я буду тогда творить? Кто тогда будет прославлять на весь мир советских женщин-тружениц? И вас, в том числе, уважаемые присутствующие здесь дамы?

— Знаем мы Ваше творчество, — с сарказмом неудовлетворённой плоти набрасывалась на художника бывшая старая дева, — только охи да вздохи доносятся из Вашей комнаты. Стыд и срам! Боишься порой ребенка в коридор выпустить!

— Да как вы можете такое говорить! Кто дал Вам право вмешиваться в мою личную жизнь!? — деланно возмущался художник, театрально закатывая глаза, — это с чем таким вы путаете звуки творческого экстаза? Я имею право на экстаз… Я член союза художников, наконец!

— Я не знаю, чего Вы там член! Я привыкла верить документам, а Вы ничего нам не показываете! Даже ни одной картиной своей перед нами не похвастались ни разу! А некоторых из посещавших Вас дамочек я впоследствии встречала на улицах нашего героического города, между прочим, колыбели трёх революций. И у всех у них, заметьте, были большие животы! — в свою очередь возмущенно кричала в ответ художнику рассерженная мать-одиночка.

Она ещё долго обличала художника во всех тяжких грехах, но на этот раз ей ничего не удалось добиться. Собрание совершенно справедливо решило, что от аморального художника действительно толку мало, и если ему доверить такое важное и ответственное дело, то через неделю квартира попросту утопнет в дерьме (в протоколе проведения собрания прямо так и было написано: «утопнет в дерьме»). Поэтому художника обязали каждую неделю вносить деньги на покупку моющих средств, с чем он с нескрываемой радостью тут же и согласился.

Вот такая это была квартира. Таковы были её обитатели. И для тогдашнего Питера, официально называемого ещё Ленинградом, это было вполне типично. В этой типичности и предстояло прожить долгие годы семейству Просвировых. Семейство не замедлило вскоре приехать, и потекла полная неожиданностей семейно-коммунальная жизнь. А вскоре в гости к семейству зачастили родственники из Москвы. Всем им, видите ли, вдруг как-то сразу очень захотелось посмотреть на Ленинград. А что тут такого? Теперь ведь за гостиницу-то платить не надо. Гостям всегда были рады, и они чувствовали это. Чувствовали и всё ехали и ехали. Им ведь невдомёк было, незадачливым этим гостям, что, едва войдя в квартиру, они тут же «брались на карандаш» бдительной соседкой, что обрекало гостеприимных хозяев на выполнение долговременной трудовой повинности. Но хозяева не роптали, положительные эмоции от родственных встреч с лихвой перекрывали напряженность эстетических отношений с нечистотами отхожих мест.

Но всё это было еще впереди, а сейчас, прохладным осенним утром, капитан важно шествовал для представления новому начальству по случаю своего прибытия к новому месту службы. Шествовал, как это положено у военных при представлении, наряженный в тщательно отглаженную парадную форму. Впрочем, шествием, тем более важным, это капитаново перемещение можно было назвать с большой натяжкой. Сначала он с трудом влез в трамвай на остановке, располагавшейся прямо под окнами его нового места жительства, а затем был торжественно вынесен из этого раздолбанного агрегата в районе расположения станции метрополитена и аккуратно сброшен на асфальт. В глубоком ленинградском метро эти процедуры были проделаны вновь, с той лишь разницей, что в этот раз была совершена попытка сбросить парадное тело капитана на мраморные плиты. Однако попытка не удалась: тело, подхваченное крепкими сочленениями капитановых ног, тут же было вынесено на земную поверхность. Ещё через каких-то пятнадцать минут капитан уже входил в вестибюль внешне вполне мирного предприятия. По стенам вестибюля были развешаны фотографии глуповатых лиц передовиков социалистического соревнования, а так же по— квартальные графики выполнения производственных показателей с разбивкой по цехам. Что конкретно выпускает предприятие было с ходу не разобрать, но из всей этой наглядной агитации явствовало, что профиль у предприятия был близок к машиностроительному. Подойдя небрежной походкой к облачённой в какую-то странную полувоенную форму вахтёрше, Сергей деловито осведомился о том, как бы ему пройти в военное представительство. «Прибыл вот к Вам тут послужить», — со значением в голосе добавил капитан, задумчиво вперившись взглядом в кобуру пистолета, уютно расположившуюся на крутом боку вахтёрши. Глаза у вахтерши, казалось с трудом сдерживались, чтобы в ужасе не спрыгнуть на выложенный невыразительной плиткой пол и ускакать куда-нибудь упругими мячиками, дабы скрыть истину и уйти от необходимости безмолвного, но прямого ответа:

— Что Вы! Какое ещё военное представительство! — громко зашипели на капитана пухлые губы лживой стражницы, — у нас таких отродясь не бывало. Вы, наверное, что-то перепутали! Вы какой адрес искали?

— Именно такой, каков начертан на табличке, висящей на стене этого здания.

— Ну, не знаю… Сейчас вызову начальника караула.

— Не надо никого вызывать. Я сейчас позвоню и меня встретят, — остановил вахтершу Сергей, вспомнив про номер телефона местной сети, продиктованный ему когда-то кадровиком.

«Кобура…, начальник караула…, — думал Сергей, набирая короткий номер, — однако!»

Вскоре в трубке раздался голос штабиста-кадровика военного представительства. Сергей сразу его узнал, хотя общался с ним только раз по телефону ещё будучи в Москве. Общение было коротким и происходило из кабинета ГУКовского полковника, который после подписания Сергеем документов о согласии со своим переводом набрал какой-то номер на телефонном аппарате и протянул капитану трубку: «Поговорите с начальником штаба ВП. Он же является по совместительству ещё и кадровиком. Таковы особенности структуры этих ВП. У них и штаб-то из двух человек состоит». Из короткого разговора Сергею удалось тогда узнать только адрес расположения ВП, местный телефон дежурного и уточнить каким, транспортом удобнее до него добраться. Впрочем, узнать этот голос даже после столь скоротечного общения было немудрено: после первых секунд общения складывалось впечатление, что находящийся на другом конце телефонной линии майор начал серьёзно покуривать и ощутимо выпивать в очень раннем возрасте. Лет, эдак, с двух. (Как в знаменитой райкинской интермедии: «Пить, курить и говорить я научился одновременно»). Вот и сейчас майор натужно хрипел в трубку, мучительно растягивая слова: «А-а-а, хэто Вы-ы? Какх добрались? Кхе-кхе. Е-е-щё в суб-бо-ту? Ремонтх? Кхе-кхе. Х-х-орош-шо, я сейчас к Вам спущ-щусь».

Минут через пять в вестибюль спустился невысокий, рыхловатый и абсолютно лысый человек в штатском. Его узкие беспокойные глазки почти мгновенно сфокусировались на капитане и тут же удивлённо округлились.

— Вы-ы что, с ума сош-шли? Куда Вы в таком виде? — так же как и стражница испуганно, но вдобавок ещё и хрипло зашипел на капитана майор.

— Не понял, чем не нравится мой внешний вид? Вид, одобренный не одним десятком строевых смотров?

— Вы-вы-йдите, пожалуйста, на улицу, я Вам сейчас всё объясню, — отчаянно хрипя, прошипел, испуганно оглядываясь по сторонам штабник-кадровик, после чего неожиданно перестал суетиться и степенно вышел на улицу вслед за капитаном.

Выйдя на улицу, майор повернулся к удивлённому капитану спиной, постоял некоторое время, оглядываясь по сторонам и, как будто высматривая кого-то, а затем, резко повернулся к Сергею и будто впервые заприметив его, радостно шагнул к нему протягивая для рукопожатия сразу обе руки.

— Нечаев — Потапов! — представился майор.

— Не понял…

— Это фамилие у меня такое. Кхе-кхе. Впервые слышите? Ах, да, мы же с Вами только по имени-отчеству общались, — хрипя и покашливая, затараторил майор, улыбаясь и радостно пожимая Сергею руку двумя потными ладонями. Во время двойного рукопожатия майор чуть кланялся и со стороны казалось, что к работнику предприятия, выпускающего исключительно мирную продукцию, совершенно случайно зашел во время рабочего перекура его дальний родственник-военный, с которым он уже не виделся почти сотню лет, и вот теперь родня никак не может наговориться.