— Ты откуда, Иван?

— С дежурства… Откуда ещё…? Отстань, дай поспать. — так же на «автопилоте», но уже чем-то смутно обеспокоенный недовольно пробурчал сквозь наступающий сон «дежурный» прапор.

— С дежурства, говоришь? С дежурства нормальные люди вечером приходят…

— Да отстань ты от меня… Ну сняли меня с дежурства… Довольна ты теперь, дура? Не удержался: выпил чуточки. А тут абсолютно трезвый проверяющий. Откуда он только такой взялся? Да ещё ночью? Унюхал, зараза. Раздул скандал. В общем, сняли меня… Утром на работу. Ты наконец дашь мне поспать? — начиная осознавать гибельность своего положения перешёл в атаку прапорюга.

— Хм. Сняли, говоришь… Выпил, значит, лишку… Ну-ну… А вот расскажи-ка мне, пожалуйста, а одежда твоя «нарядная» где? Где портупея? Где кобура? — в свою очередь перешла в атаку начавшая просекать ситуацию жена.

(Надо заметить, что Совков больше всего сейчас боялся именно этого вопроса и до самого момента его категоричной постановки всё ещё надеялся, что основательно отупевшая на домашнем хозяйстве жена всё же не найдет в себе умственных способностей этот вопрос правильно сформулировать. Но надежды в очередной раз не сбылись).

— Да я это… Где-то оставил спьяну… Наверное на КПП. Сейчас побыстренькому сбегаю, поищу, — испуганно зачастил предчувствующий неизбежность провала Совков и предпринял попытку подняться с кровати, но был остановлен чувствительным толчком в грудь.

— Ну что ты, милый, не надо никуда бегать и попусту суетиться. Я, кажется, поняла, в чём дело! То есть тебя с наряда сняли. Причём ни за что сняли. Не повезло тебе просто. Ну, бывает, попался какой-то дятел-проверяющий со сверхчувствительным носом. Что-то там унюхал и ему показалось что ты что-то не то выпил. Вернее, выпил как раз то, что на службе выпивать почему-то никак не полагается. Так было дело?

— Да-да! Конечно же! Этому уроду только показалось! Чему этих офицеров только в училищах этих учат! А ты вон, оказывается, у меня какая умная! — Растерянно и явно заискивающе зачастил Совков, не особенно вдаваясь в саркастический смысл только что сказанных женой слов. В эти минуты для прапора важней всего была интонация. А интонация была очень даже обнадёживающей.

— Сейчас не об этом. Давай-ка рассмотрим твое поведение беспристрастно и до конца. Ты, значит, обиделся и в знак протеста разделся на КПП, чтобы прогуляться в одних трусах по гарнизону… Это в двадцатиградусный-то мороз! Конечно, а как же ещё можно выразить протест? Летом будешь разгуливать в трусняке, народ подумает, что ты просто нудист или же ещё какой эгсгибиционист. Словом, народ подумает, что ты простой извращенец, и набьёт тебе морду. Народ-то у нас простой и на расправу скорый. Или же попадётся кто-то из редких сердобольных и вызовет для тебя скорую помощь. А дальше тебя ждёт дурдом и никаким протестом здесь даже и не пахнет. Согласен?

— Да-да! Милая! Конечно же! Именно так! — угодливо поддакивал Совков, с напряжением внутри ожидавший окончания цепочки рассуждения, в которое неожиданно для него погрузилась обычно глуповатая, невзирая на образованность, жена, — слова-то какие ты, оказывается, знаешь! Нудист — это наверное тот который постоянно нудит, как наш замполит на политзанятиях, а этот…, как бишь его? Во, эксбицинист — это ведь что-то, наверное, цирковое? Правильно, милая. Армия — это сплошной цирк. Не даром ведь говорят: кто в армии служил, тот в цирке не смеётся.

— Нет, всё не так. Долго тебе про всё это надо рассказывать — это не для средних прапорщицких умов. Не юли и не уводи разговор в сторону…

— Так ты же сама завела «нудист», «эксбицинист». Я хоть и без высшего образования, но тоже разобраться хочу…

— Вот потом возьмёшь в библиотеке словарь и разберёшься. А сейчас давайка ближе к делу. К причинам твоего голожопого гуляния по гарнизону. Мы с тобой выяснили, что летом тебя бы поняли не правильно. А вот зимой — да, всё это очень даже похоже на мученический протест. Неспящий народ смотрит: идет морозной ночью по гарнизону голый прапорщик (да, да, по твоей роже всем понятно, что ты — прапорщик) с КПП и уже аж звенит застекленевшими мудями, но почему-то не стремится поскорее в тепло спрятаться. «Ага, — думает бессонный народ, — значит что-то у нас в армии не так, раз прапорщики по ночам яйцами звенят!» И тут же найдутся бдительные и неленивые граждане, которые обязательно возьмутся за написание соответствующих сложившейся ситуации писем в Политбюро ЦК КПСС. Оттуда вскоре приедет авторитетная комиссия и начнёт разбираться: «Ну-ка, это который такой прапорщик по ночам звенит генеталиями и не даёт спать гражданскому населению? Где этот бесчинствующий мудозвон? А-а, это Вы? Ну и что Вы себе позволяете? У Вас что, бессонница? Вас обидели? Каким образом? А-а-а… Так Вы в тот день совсем ничего не пили? Только компот и кефир? Продукты были свежими? Понятно. А как фамилия этого проверяющего? Хорошо, Вы идите, товарищ, и спокойно себе служите, а мы с этим капитаном разберемся. Надо же, до чего ведь довёл советского прапорщика!» Так ты на такой что ли сценарий рассчитывал? — наконец перевела дух чем-то раздраженная жена, и в глубине души Совкова вдруг с новой силой загорелась надежда на мирный исход его черезвычайно запутанного дела.

— Ну, да. Приблизительно на это. Только без писем в Политбюро. Здесь достаточно было бы и нашего замполита Хитрованова. Наши гарнизонные граждане знают, кому и на что можно «стукнуть». — Попытался как можно бесхитростней ответить прапор, втайне надеясь, что тема пропавшей куда-то одежды будет забыта.

— Ладно-ладно. До замполита мы ещё доберемся. А вот с членовредительством пора заканчивать. А то взяли моду… Один яйца уже где-то отморозил, другой к этому стремится… Постой-постой, а не там ли хранится твоя гнусная одежда, откуда не так давно увезли перебинтованного мачо? Не на том ли стульчике висит она, где ещё недавно висела такая же зелёная ветошь выбывшего из строя соседа? Товарища, так сказать, по оружию? — на лице жены появилась улыбка дьявольского озарения. — Ну-ка, поднимайся, боров, и пошли-ка её поищем, окаянную.

С этими словами жена, несмотря на безвременно приобретённую тучность, легко спрыгнула с кровати и ухватила цепкими мясистыми пальцами волосатое ухо Савкова.

— Да погоди ты, дай хоть штаны одеть, — взвопил прапорщик.

— Зачем они тебе? Как по гарнизону с голой жопой под фонарями разгуливать, так ты мастак, а как десяток метров по коридору пройти, так ты уже и застеснялся. Пойдем-ка, кобелёк мой ненаглядный, поищем твои заплутавшие где-то штанишки… — Неумолимая супруга буквально выволокла упирающегося Совкова в коридор и подтащила его к дверям вертепа, преграждающим путь к осмотру места недавно случившихся развратных действий.

Совков, проявляя присущую всем прапорщикам тактичность, и явно не желая беспокоить соседей в столь ранний час, уперся было руками в края дверного проёма, но получил такой пинок сзади что в общем-то нехилые его ручонки мгновенно вывернулись и с хрустом поврежденных суставов мгновенно схлопнулись за согбенной спиной. Совков сгорающим в атмосфере метеоритом кубарем влетел в когда-то вожделенное помещение. Совершив такой опрометчивый в стремительности своей влёт, прапор больно стукнулся головой о какой-то шкаф и начал терять сознание. Следом за ним в комнату, яростно изрыгая потоки недвусмысленных угроз и изощренных площадных ругательст, разъяренной кометой ворвалась фурия-жена. На последнем кадре, зафиксированном угасающим сознанием Совкова, была изображена искаженная злобой морда лица жены и, как бы отдельно от морды лица, её руки. В ладонях рук змеёй извивалась прапорщикова портупея. Вместо кобуры на портупее висела невзрачная Раечкина голова. Морда лица, висящей на портупее головы отчаянно гримассничала. Один из глазьев кривляющейся морды лица почти утонул в чернильного цвета гематоме. На черепушке гримассничавшей морды лица отсутствовали обширные фрагменты когда-то пышных волос, и она ярко отсвечивала проплешинами в лучах с ужасом заглянувшего в окна рассвета. В этот момент сознание окончательно покинуло Совкова, онемевшего от пережитого страха и мучительного стыда за нетактичное поведение своей озверевшей супруги. Бренное тело скорбящего прапорщика тут же погрузилось в бесконечную мягкость, успокаивающей своим равнодушием пустоты.