— Юргис, книжник из Полоцка, велено выходить!

Дверь каменной клетушки распахнулась до отказа. На пороге появился монах в рясе с капюшоном.

— Сыну попа велено выходить!

«Сын попа, книжник из Полоцка…» С той поры, как Юргис оказался в темнице Круста Пилса, не было еще случая, чтобы стража обращалась к нему уважительно. Не иначе как он повредился в уме, если уж стало мерещиться такое… Вот почему Юргис мешкал, делал движение к выходу — и снова останавливался. За годы, проведенные в сырых стенах, не раз уже чудилось ему всякое, чего на самом деле не было. Даже рубился он с призраками, с лешими и русалками…

— Да выходи же, сын попа Андрея!

Показалось, что вызывавший доброжелательно кивнул. Словно гостеприимная хозяйка, отворяющая ворота перед пришедшим издалека путником — в знак того, что он может войти смело, что он желанный гость.

Но Юргис все еще медлил. Не то собираясь взять с собою что-то с подстилки, не то сказать нечто узнику, лежавшему на соломе у стены, Лишь после третьего оклика двинулся Юргис к выходу, вытянув перед собой руки. Когда узника выводят, руки ему связывают.

— Засиделся, ноги не ходят, верно? — участливо спросил монах. — Ну ничего. С божьей помощью…

Кивнув, чтобы следовал за ним, монах неспешно зашагал по коридору в сторону выхода, к каменной лестнице, что поднималась к дневному свету — яркому, резавшему глаза.

— Держись за перила. — Монах понял, что узник отвык от дневного света. — Держись. Поднимайся Осторожно.

«Что кроется за его благожелательностью? — пытался сообразить Юргис. — Неужели меня и вправду, как говорил Доте, обменяют на попавшего в неволю тевтона?»

Юргиса отвели в умывальную, оттуда — в чулан под лестницей, набитый тканями, одеждой, шапками, обувью, мешками, лубяными коробами. Низко поклонившись монаху, босоногие рабы в длинных, ниже колен, рубахах принялись одевать Юргиса понарядней. Примерили рубаху, штаны, тканый пояс. За пояс засунули льняной платочек с зеленой, елочками, вышивкой в углах — вытирать губы. Обрядили, как жениха на смотрины.

«Потом поместят меня туда, где держат знатных… В теплую, солнечную комнату. Кормить станут жирно, чтобы раздобрел. Только… на кого же меня хотят менять? Может, божьей волей правители Круста Пилса обменяют меня на кого-то из тевтонских рыцарей? Когда отец небесный решает обратить страдания человеческие в счастье, он заботится о том, чтобы радость эта была достойна его самого. Венец творения, человек, есть частица величия самого создателя, частица страданий Христа и его чудес. Мученик православной церкви учил: „Ты становишься истинным, ощущая близость создателя, ощущая страдания Христовы и чудо воскресения“».

А чудеса продолжались: Юргису подали обильную еду и питье.

Когда поел — поднесли кувшин с чистой водой. Чтобы прополоскать рот и обмыть пальцы. Как пристало отведавшему ниспосланную богом пищу единоверцу.

«А сейчас время отдохнуть. Полежать на мешке, набитом свежей соломой. В теплой, сухой комнате», — предвкушал Юргис.

Тут он, однако, не угадал. Его ввели в палату с высоким сводчатым потолком, с большими, цветного стекла окнами, как в соборе. Был тут алтарь, стол на гнутых ножках, три сиденья со спинками — спинка одного из них была высокой, прямой, ее украшала резьба. Стояло много ветвистых подсвечников с тяжелыми, длинными восковыми свечами. На дальней стене — копье, меч, блестящий щит и на нем католический крест; на другой, глухой стене — черное распятие Христа в терновом венце.

Близ алтаря стоял некто — полувоин, полусвященник католической церкви. Макушка его была выбрита, узкий венчик светлых волос окаймлял виски и затылок. На груди висел выложенный сверкающими каменьями крест. Похоже, что человек этот принадлежал к тем, кому здесь подчинялись.

— Сын поповский Юргис, ваше преосвященство, — сопровождавший Юргиса склонил голову и, пятясь, проскользнул в дверь.

— Послушник Полоцкого монастыря? — спросил по-русски тот, кого называли преосвященством.

— Переписчик Евангелия в монастырском скриптории.

— Переписчик является монастырским послушником. — Церковник дотронулся до креста, подернул в одну, в другую сторону. Казалось, золотая цепь натирала ему шею. — Святой церкви известно: к переписке святого писания допускаются лишь те, кто приобщен к духовному знанию. — И очень медленно, словно неся святые дары, он опустился в кресло с высокой спинкой.

— Мне должно сообщить сыну поповскому Юргису печальную весть, — проговорил прелат приглушенно. — Всевышнему, создавшему небо и землю, угодно было призвать из грешной юдоли священника Ерсикской греческой церкви Андрея. Такова была его воля. Нам же, смертным, дано лишь преклонять перед ним колени, повторяя: «Да пребудет воля твоя ныне и во веки веков». И молиться: «Отче наш, да не минует твоя милость тех, кто не внимает словам безбожным и не становится на путь греха».

Итак, послушник монастырский! Ради отца твоего предадим забвению причину, что привела тебя сюда, в Ерсику, завещанную рыцарям пресвятой девы его государем, что отошел в вечность. — Прелат прищурился, — Забудем. Хотя епископу и ордену девы Марии заметен любой шаг, неугодный римской церкви.

Еще в дни правления ныне упокоившегося во Христе епископа рижского Альберта церкви были известны даже наиболее потаенные из замыслов полоцкого князя: захватить торговый путь по Даугаве и удобные пристани в ее устье. Были известны. Как и ныне… Для римской церкви нет сокрытого мраком. Ни большого, ни малого.

Но повторяю: забудем. И поговорим о том, что более угодно господу. Садись и будь гостем! — Обладатель драгоценного креста указал Юргису на стул — тот, что располагался напротив его кресла.

«Будь гостем…» Юргис медленно приблизился. «Будь гостем, значит будь послушным…» В этом, наверное, и кроется причина доброжелательности католика. В славянских землях известно: правители римской церкви никогда не творят доброго ради добра.

— Отвык я сидеть на стульях, — отговорился он, думая об умершем отце и о том, как разгадать замышленную церковником хитрость. Что у монаха-воина на уме какая-то хитрость, Юргис готов был присягнуть, положив руку на раскаленное железо.

— Господь осушит слезы на глазах мужа. И смерти не будет более. Ни горя, ни забот, ни стенаний, — прелат словно читал проповедь. — Садись, я сказал. — То было уже не приглашение, но приказ.

Юргис неловко примостился на краешке стула.

«Когда сидишь, не болтай ногами, иначе черт заставит плясать», — вдруг вспомнилось ему слышанное в детстве.

— Всевышнему было угодно, чтобы иерей греческой церкви покинул сей мир, — промолвил прелат торжественно. — И теперь у прихожан Ерсикской греческой церкви нет более духовного пастыря. А это плохо, весьма плохо. Без духовного пастыря люди могут впасть в духовную сонливость, а нечистый, пользуясь этим, успеет посеять в людских сердцах дурное семя. Из дурного же семени вырастают дурные дела: лжесвидетельства, кощунства, убийства. Следовательно, место покойного священника в Ерсике должен занять достойный преемник. А кто может быть более достойным, нежели его сын? Фогт Крестового замка выдаст воспитаннику Полоцкого монастыря коня под седлом из оленьей кожи, дорожные сумы, снабдит продовольствием.

Оседланную лошадь?.. Продовольствие?.. Юргис решил, что он и в самом деле слышит лишь воображаемые слова.

— Иногда молебен служит и пономарь, что же говорить об ученом переписчике Евангелия? К тому же епископ полоцкий так или иначе будет искать священника среди того народа, из которого состоит приход церкви. Таковы установления греческой церкви, и мы, рыцари девы Марии, находясь в этой стране, не пренебрегаем ими. Хотя временами между ливонской церквью и герцигским владетелем и бывали несогласия, католическая курия не прибегала к насилию. Человек видит то, что перед глазами, всевышний же читает в сердцах. Не так ли?

«Словно бы одним католикам доступна истина», — собрался было перечить Юргис.