Разные мысли копошились в голове Юргиса, когда ходил он по мастерским ремесленников, нашедших прибежище на Бирзакском острове, когда смотрел на работу мужчин и женщин, что ковали, резали, ткали, вязали, месили глину, загружали поделки в обжиговую печь — словом, творили чудеса. Именно так: творили чудеса. Ткачи, вязальщики добывали пряжу и краски для узоров здесь же, на месте, в окрестных полях и лесах. Однако что делать кузнецам и чеканщикам? Что придумать резчикам по меди, серебряных дел мастерам, что превращали металл в парчовую ткань, в сакты, пряжки, крестики, изукрашенные глазурью? И в бляшки с головой святого Георгия или русского князя Ярослава Мудрого, в фигурки зверей и птиц? А что делать тем, кто обрабатывает янтарь, украшает шали и пояса кружочками, сделанными из розового русского камня, кто изготовляет известняковые веретенца, какие дарят женихи невестам? Без привозного железа бирзакские кузнецы еще кое-как обходятся, плавя и обогащая здешнюю болотную руду, хотя булатный меч с гибким клинком из такого железа не выковать! Тевтоны и свои живоглоты наглухо заперли ворота торговли между странами. Поставили дозорные башни у даугавских порогов, полностью овладели устьем Даугавы, а на сухопутье понастроили укрепленные становища для своего воинства, охочего до чужого добра. Вот и достань теперь на стороне хоть малую толику светлой и красной меди, серебра и другого товара.

«Ничего, поворотится жизнь и к лучшему», — утешались бывшие жители Ерсики. И не упускали случая расспросить Юргиса, что об этом сказано в книге книг — в церковном писании? Может, латгалы прогневили небесных правителей? Тем, что кроме распятого на кресте сына божьего усердно почитают и древние, дохристианские святыни. Холят рощи предков, приносят жертвы духам земли, воздуха, огня и воды, украшают жертвенники, дубы, посвященные Перкону, поят молоком ужей. Не станет ли от этого еще хуже? Не собираются ли те, кто ныне расчищает Герцигский холм, воздвигнуть на месте владетельского замка свой? Недавно, в ночь нарождения нового месяца, дед известного кузнеца видел очень уж странный сон…

— С добрым утром! Каково спалось на новом месте?

Спросила это высокая старуха, голову которой покрывали седые пряди. Как и у большинства очень старых людей, было у нее худое лицо, впалая грудь, узкая поясница, оплетенные жилами руки. Одета она была в темное, как женщины латгалов обычно не одевались. Иссиня-черная юбка, клетчатая шаль на плечах, темно-синий пояс. И только глаза светлели, как родниковая вода.

— Как спалось-то? — Словно приглашая Юргиса выйти, она отступила на шаг-другой во двор, затянутый туманом. После сухого восходного подул влажный ветер с заката, и с низких туч посеялись капельки, легкие, словно мука мелкого помола.

— Что во сне привиделось?

— Да ничего такого. — Юргису не хотелось признаваться, что он и не помнит, снилось ли ему что. Наверное, лежа он перевернулся на другой бок — после этого все сны, как известно, забываются.

— Я ведь не из любопытства… — Старуха почувствовала, что ее неверно поняли. — Что да как снится — другим рассказывать негоже, не то виденное не исполнится. А в пору молодого месяца и подавно. Я так спросила. Услыхала, что новый гость у нас из книжников. Ты, верно, читать умеешь и на дереве и по берестяным грамоткам?..

— По берестяным?

— Ну, свиточки берестяные, исписанные буквами.

— А соседке ведомо, где их найти?

— Знаю. — Старуха подошла совсем близко. — Хорошо знаю.

— Здесь? В Бирзаках?

— Тут. В священной роще. Ты небось думаешь, люди из спаленной Ерсики прихватили с собой одни только веретена, кузнечные молоты да гончарные круги?

— Боже великий!

— Боже великий, отец небесный! Спасаясь от огня, что бушевал на Герцигском холме, некая женщина, пробегая мимо разграбленной сокровищницы владетеля, увидела валявшиеся там на полу берестяные свитки и их подобрала. Она ведала, что у Висвалда хранились покрытые письменами рысьи кожи и пластины бересты, по коим люди, постигшие божественное умение, могли прочесть и быль о далеких временах, и мудрые предсказания. Ведала, что сказано в них, к примеру, какие дни года для каких работ подходят.

— И та женщина спасла берестяные грамоты Висвалда?

— Малую часть. Я ведь говорю: в ту пору Ерсикский холм горел огнем. Немецкие латники сами рыскали в поисках золота, серебра, денег и кидали в замок горящие факелы. Только не везде загорелось. Вот и сокровищница тоже. Я и подобрала несколько грамот…

— Ты?..

— Герцигский владетель дорого их ставил. Прислуживая владетельнице, я слыхала, как благородные супруги говорили о грамотах, что хранились в сокровищнице. Как называли своих предков с материнской или отцовской стороны по письменам на бересте и коже. И как сетовал владетель на то, что его писец не сумел восстановить погибшие при набеге тевтонов древние записи. До первого сожжения замка роду герцигских владетелей принадлежал выдолбленный из дуба ларец, полный свитков, писанных в Киеве и Новгороде, у шведских викингов и литовских кунигайтов. Были там еще нашейные и нагрудные украшения, покрытые письменами. Их привозили путники из дальних земель.

— Значит, ты сохранила ерсикские грамоты?

Весть потрясла Юргиса, как раскат грома.

— Те, что оказались поближе.

— И я могу их увидеть?

— А как же! Я храню их в моем лубяном коробе в колоснике, где и сама живу.

— Пошли! — Одним прыжком Юргис оказался за воротами сарая. Ерсикские грамоты — воистину чудо! — Идем, хозяйка!

— Пойдем. Только по дороге я забегу на мельницу. Моя сводная сестра с дочкой сейчас как раз мелют зерно на крупу. А за ними мой черед вертеть жернов…

В сумраке сарая Юргис до рези в глазах вглядывался в полузаплывшие письмена на бересте. Такие покоробившиеся, а к тому же и тронутые сыростью свитки надо бы читать при дневном свете или хоть у стола, освещенного множеством свечей, как делалось это в полоцком скриптории. Но как раз лил дождь и нельзя было вынести грамоты наружу, а здесь, в полумраке, в пристройке овина, был один лишь скудный источник света: воткнутая в развилку светца горевшая с шипеньем сосновая лучина. Второй светец в пристройке некуда было бы и поставить. Конура не превышала размером хлебного закрома, пол весь был уставлен ларями, коробами, тут и прялка, и ткацкий стан, еще умещалась тут лавка для спанья и зыбка младенца, в которой лежал ребенок — сын той самой дочери сводной сестры. Мальчонку стерегли два свернувшихся на подголовном мешочке ужа. «Напились молока из одной плошки с малышом. Теперь спокойно спят, и потревожить их нельзя. Кто разбудит спящего ужа, заболеет заразной болезнью. И станет она терзать годами — пока жив будет уж».

Юргис придвинулся поближе к лучине, развернул поданный женщиной берестяной свиток и углубился в нацарапанные на внутренней стороне греко-славянские, похожие на руны викингов, письмена. Описание начала государства Ерсикского. Составленное, похоже, со слов какого-то героя либо сказителя.

«…И святитель развернул перед ним изукрашенное зеленым и бурым полотнище. Как бы вид земли с птичьего полета. Меж пестрыми пятнами — излучины большой реки: Даугавы. Хотя и названа река именем Рудона…»

«Рудона, значит, наша Даугава, — сообразил Юргис. — В трудах мудреца древних греков Птолемея Рудона упоминается. Стало быть, имелся у полоцкого святителя Симеона список с Птолемеевой книги…»

Он взял второй свиток.

«…От брака киевского князя Ярослава с королевной викингов Ингихертой родился княжич Виссивалд. В его дни викинги поселились в плативших дань Полоцку городах Кокнесе и Герциге. Числом викингов было мало, и они брали себе жен из латгальских видных людей. И со временем слились с ними, как сливаются ручьи в реку…»

В третьем уже говорилось прямо о Ерсике.

«…Князь Владимир отдал Полоцкий удел сыну своему Изяславу. Поклявшись в верности богу и своему господину, Изяслав принялся выполнять отцовы заветы. Слал он гонцов в крепость Летьголы, что на Двине, меж оврагом Ручай и ручьем Исток, рекомая Герзак, в память викинга по имени Герзкр, что означает — муж сей бывал на Руси…»