Четвертый свиток перекликался со вторым:

«…В 854 году от рождества господа нашего Иисуса Христа пошел воевать земли на полдневном берегу король викингов Олаф со своими рыжими германцами. Он захватил Апульскую крепость, но литовские и куршские воины его прогнали. И курши, играя, катали отрубленные головы рыжеволосых…»

«…В сильном и преславном торговом городе северных морей Хайтхабе выгружали товары, привезенные вдоль побережья Северного моря, из земель Готских и Саксонских, и далее везли к викингам, вотам и славянам».

И вот — полуобуглившийся свиток с совсем уже стершейся надписью. Юргис разобрал в ней лишь отдельные места:

«…тогда крепостной ремесленник правителя… приделал… к серебряным монетам красивые ушки, и правитель, пируя, вешал их себе на шею…»

— Прочитал? — Хранительница свитков заменила сгоревшую лучину на новую. — Что же сулят нам письмена? Какие наступят перемены для людей и всего света?

— Здесь о будущем не сказано. Тут — о предтечах герцигских владетелей, об одном русском князе, о ремесленнике-умельце…

— Только-то? — Женщина глянула на Юргиса с нескрываемым удивлением. — А ты все точно знаешь, как читать надо?

— Про такие письмена, как здесь, все знают. Тут речь о былом, давно минувшем.

— Ну, а тут? — Нагнувшись над лубяным коробом, старуха порылась в тряпье и вытащила сложенную в несколько раз, испещренную цветными разводами кожу. — Вот это, завернутое в заморский платок, доставил однажды герцигской владетельнице католический монах, он провожал епископа Альберта на встречу с князем полоцким в новый замок владетеля Висвалда. Там надлежало им заключить соглашение о свободном плавании по Даугаве. Это послание прочитал владетельнице в ее покоях тот, кто привез его. Владетельница выслушала, а когда чтец закончил и произнес «аминь», супруга Висвалда и мать его детей швырнула лист на пол, растоптала его ногами и приказала мне убрать его и сжечь. А я вместо того спрятала его в своей укладке.

«…Во имя Троицы святой и нераздельной… Мы, Альберт, милостью божией епископ рижский, покорный служитель людской в делах веры…»— без запинки прочитал Юргис две первые строки в верхней части листа. Дальше шло место перегиба, вытершееся, в два пальца шириной, где все, некогда написанное, было словно счищено скребком.

Зато в средней части листа буквы можно было различить, и они складывались в описание того, как правитель побежденной католиками Ерсики Висвалд в Риге, на кладбище при церкви святого Петра, «в присутствии благородных духовных лиц, рыцарей и купцов, и немецких, русских, ливонских знатных людей… опустившись на колени перед епископом, с покорностью просителя протянул к нему свои сложенные руки, кои епископ принял в свои…»

«…Город Ерсику, принадлежащий ему как удел, вкупе с землями и всеми принадлежащими сему городу угодьями, передал он… церкви святой богоматери приснодевы Марии. А тем своим данникам, кои уже приняли римскую христианскую веру, дарует он независимость… Как-то: городу Аутине, Цесвайне, а также землям, что переданы церкви…»

После чего торжественно принял он из рук епископа упомянутый город Ерсику с принадлежащими ему землями и угодьями в качестве лена с тремя знаменами. И получила свободу плененная рыцарями королева с прислуживавшими ей женами и девами…

Вот где было начало гибели владетеля Висвалда!

На рижском католическом кладбище владетель отчизны латгалов преклонил колени перед рижским епископом…

— Ничего, ничего доброго! — бросил Юргис хранительнице грамот, которой чудилось, что обрывки писаний все-таки скрывают и светлые предсказания.

Юргис перестал плескать в лицо воду из ручья, оглянулся и увидел приближавшуюся певунью, дочку бирзакской травницы, Сниедзе, чей голос всегда звучал на посиделках, на пастушьих весельях и подле костров в ночном.

— Утрись, молодец, — подала девушка Юргису полотенце, хранившее свежий запах ларя с приданым. — Утрись и ступай за мной к моей матушке. Ей что-то не нравится, как ты кашляешь. Люди сказали — прошлой ночью тебя прямо на части разрывало. Матушка процедила для тебя настой березовой смолы.

— Похоже, тут, в Бирзаках, все хвори лечат березой.

— Что ж удивительного? Бирзакское поселение, Бирзакский остров от берез родились. Здесь они растут, они нас хранят, они — наша святыня. А от березовой смолы и пчелы берут лечебный мед. И через него дают людям здоровье.

Уголком полотенца Сниедзе мягко прикоснулась к подбородку Юргиса. То ли он не досуха вытерся, а может статься, румяная говорунья сделала это, чтобы выказать свое расположение. Скорее второе. Расположение девушки к видному парню.

Что он по сердцу Сниедзе, полоцкий книжник почувствовал еще на состязании певунов. В тот раз парни одержали верх над голосистыми девушками, и в эту победу внес свою долю Юргис теми принесенными с чужбины сорочьими песнями, что пропел он, поддержанный Степиным тенорком. После той посиделки Сниедзе стала часто попадаться на пути Юргиса.

Надо думать, следила за ним, чтобы выскочить навстречу как раз, когда парень бывал один.

— Пойдем, пойдем, молодец, матушка тебя вылечит, — не отставала Сниедзе.

— Приду, только не сейчас, — отговорился Юргис. Слов нет, Сниедзе — девушка пригожая, ладная телом, разговорчивая, всегда красиво одетая, охочая до женских работ.

Только Юргису сейчас было не до невест. Не то время, не тот случай. А кроме всего прочего — есть ведь на свете гедушская Дзилна. Все годы разлуки стоит она перед его внутренним взором.

— Загляну, когда будет время, — пообещал Юргис, возвращая полотенце. — А сейчас надо узнать, не пришли ли вести от тех, кто отправился разузнать, что творится в мире.

Наконец возвратились лазутчики с Ерсикского холма. Усталые, с воспаленными от ветров и бессонницы глазами. Еще не успели толком утолить голод («червь голода точит желудок злее, чем древоточец — сухую лесину»), еще не успели смыть пот скитаний, очиститься от дурного глаза, от призраков, духов, кикимор (от них наилучшее средство — крепко нахлестаться березовым веником, прибегнув к заступничеству Матери Бань), не рассказали на людях об увиденном и случившемся ни слова, а бирзакский люд уже делился новостями: Ерсикский холм расчищают и подвозят туда землю для новых укреплений, бревна для строительства стен, башен и городских домов; все это договорились везти сообща вотчинники с этого берега Даугавы под защитой орденских рыцарей.

Надо думать, перед очищением в тепле Матери Бань лазутчики успели все-таки сказать слово-другое хоть кому-то из близких или сотоварищей по оружию. Вот, например, Степа, тоже ходивший с другими вызнавать, единым духом отбарабанил Юргису:

— Тевтоны и наши вотчинники собираются строить новый Крестовый замок, Круста Пиле, наподобие того, что пониже Асоте. Сулят воздвигнуть дома и для епископа, и для орденского начальника. А владетеля Висвалда и его наследников не упоминают ни словечком.

Не поминают, значит…

Сидя у пруда подле бани, Юргис поджидал парившихся. Лишь только сейчас сообразил он, что не видел меж вернувшимися друга Микласа, ушедшего разом с ними. Вышел Миклас из Бирзаки прежде Степы, хотел сделать крюк до Дон и послушать, о чем там говорят, что слышали о суете на пепелище владетельского замка.

Но вот все прочие возвратились, а Микласа нет. Может, он примкнул к вольным мстителям — молодым смельчакам, что вчетвером откололись от островитян, коих открыто называли не воинами, а тряпками.

— Думается мне, что правда за ними: мстители разят насмерть, им ни к чему бесконечно выжидать, — поддерживал их Миклас. А еще прежде, наедине с Юргисом, бывший воин Ницина жаловался на робость латгалов, на их нерешительность.