Твой верный слуга припадет к ногам твоим, в глубоком почтении целует руку твою и просит:

Сделай так, чтобы церковники, подобные Амброзию, лишились возможности поступать неразумно и нести вред святому делу Рима! Ибо говорит господь: «И пошлю на тебя гнев мой, и буду судить тебя по путям твоим, и возложу на тебя все мерзости твои».

Язычников может смирить страх петли, боязнь горящей печи, волчьих и змеиных ям. Ибо сказано: «Рукою крепкою и мышцею простертою и излиянием ярости буду господствовать над вами».

Славен во веки веков господь наш и престол величия его!

Бенедикт из Ликсны

Год господень

1237

Глава шестая

Той ночью отец Андрей с сыном так и не уснули: разговаривали. Отец вспоминал пережитое, перебирал узловатую нить сожалений и бессилия, останавливаясь порой на своем толковании законов православия. Юргис же часто прерывал отца вопросами («В Византии, Царьграде великом, известны разные евангелия, не только те, что мы переписывали в монастырском скриптории. И в одном из них сказано: „Все люди суть рабы. Один — раб утех плотских, другой — стяжательства, третий — честолюбия, все вместе — рабы надежд, и все — рабы страха…“ Молодые, сильные люди из поселений отсиживались на задворках, когда охотники за рабами рыскали по домам?.. А катеградского книжника выдал его же звонарь?..»)

Вопросы эти сбивали отца с линии разговора, речь его начала прерываться и путаться, словно перетершаяся нить. И свелась в конце концов к потоку духовных наставлений.

— Господь являет могущество свое, воспитывая людей через страдания. Чтобы люди ощутили тяжесть грехов своих и покаялись. Чтобы жили век свой, почитая творца и тех, кого он в милости своей поставил управлять людьми.

— По Евангелию, по Христовым заповедям правитель людей должен быть добрым пастырем, — возразил Юргис.

Однако отец тщательно избегал в разговоре всего, что было связано с бывшим владетелем Ерсики Висвалдом.

— Все, что ни делает господь, — благо, — ответил отец. Встал на ноги, чтобы сразу же опуститься на колени перед образом святой заступницы храма.

Под утро Юргис прилег близ крепостных ворот. Опершись спиной о бревна воротной башни, он предавался думам, жалившим, словно пчелы. О том, что было. И — как было…

Сердце билось неровно, словно после кошмарного сна, когда с пробуждением исчезают видения и тени, когда, кажется, вот только он пил из родника, но не успел утолить жажды.

«Был ты как младенец на распутье, когда вокруг шумят гнущиеся от бури деревья. Когда нельзя ни глянуть по сторонам, ни обернуться, потому что известно: человека, стоящего в грозу на распутье и оглядывающегося назад, непременно поражает молния».

Из Полоцка духовным зрением отчий край виделся ему иным, чем теперь — въявь. Иными представлял людей в замках и поселениях, их дела и помыслы. Даже отец его — сколь далеким оказался он от того, любимого в детстве, укрепляющего людские сердца против всего чужеземного, против отступничества. Хоть бы не твердил он сейчас свои наставления! Не подталкивал бы к смирению, не выдавал бы хищную россомаху за желанного гостя, кроткого агнца; погубителей величия родной земли — за добрых людей! О чем молится он, призывая святых? И о ком?..

У ворот похаживал привратник. Сутулый, словно сгорбившийся за плугом пахарь, в осыпанном медными бляшками полукафтане, в куньей шапке, с дубовым щитом за спиной. И с длинным копьем в руке. Прохаживался вдоль запертых, на засов ворот, а иногда поднимался по сучковатому стволу ели, прислоненному наискось, на башню и глядел на гаснувшие на небосводе звезды, на плывшие к востоку облака.

Скоро зашевелятся люди. Двинутся на поля, в лес на охоту, тянуть рыбачьи сети, обихаживать пчелиные колоды. Ноздри Юргиса уже чуяли запах дыма от разожженных очагов, уже мычала скотина и псы обнюхивали бревна укрепления.

— В кустарнике, по ту сторону рва, суетится какой-то молодчик, в одежде как у лесовика. Похоже, кого-то высматривает. — Спустившийся со стены привратник подошел к Юргису. — Не хочешь ли перемолвиться с ним? Не я тебя охраняю, могу и не заметить, коли сбежишь. Нынче много бродит вокруг ненадежных людей: одних беда гонит, другие сами ее приносят. Они в родстве с матерями Леса и Дороги, за девять земель чуют и доброе и злое. Ну что — побежишь?

— Побегу.

Ловко, словно кошка, взобрался Юргис на стену, осторожно соскользнул по ту сторону. За стеной во рву — вода, благо что лишь по колено. Три-четыре шага — и ты уже на том берегу.

— Сюда, сюда! — позвал кто-то из густых зарослей.

Степа! Паренек из Аулы — вот он, тут, возле пересохшего рва. На плечах — тот же наряд из шкур, на голове — чужая шапка с цепочками по бокам. Зато в руке — крепкая палица с железными шипами.

— Вот когда разыскал тебя!.. — Степа вроде бы хотел обнять Юргиса, но не решился даже на миг выпустить из рук оружие. — Как схватили тебя катеградские головорезы…

— Как вы с Микласом бросили меня! — перебил его Юргис.

— Неправду говоришь. Мы с Микласом крались за вами до самого рва. Только что мы могли вдвоем против такой оравы? Да окажись вместо меня ты с Микласом — одолел бы стольких?

— Почему меня одного бросили? — не унимался Юргис.

— Давай-ка отойдем подальше отсюда, — поторопил Степа. — Пока еще в крепости ворота на запоре. А там — сам поймешь.

Держался паренек, словно опытный ратник. Как будто ему должны были повиноваться. Да и что еще оставалось Юргису?

— Из-за таких людей, как ваши, на нашей земле хлеб расти перестанет, деревья — плодоносить, скот — множиться. Берите свои четки, и чтобы духу вашего тут не было!..

— И они припустили! Ох, как припустили!

— Да только жаль — не туда, куда мы их гнали. Знали ведь пройдохи, что поближе к Даугаве найдут своих, что правители соседних замков падки на тевтонскую узорчатую броню и изукрашенные седла. И прошло немного дней, как налетела на наши поселения ватага грабителей. Взламывали сундуки и лари; выгребали закрома; скот, какой не могли угнать, резали на месте…

— Резали и швыряли своим псам. Пока собаки не отъелись.

Юргис сидел на чурбаке среди вооруженных людей под старым ветвистым дубом. Ветви свисали так низко, что казалось, дерево опирается ими о валуны, во множестве раскиданные вокруг. Сидел и слушал: что это за люди, как спасались от насильников, как голодали, привыкая к лесному житью-бытью. Как стали понемногу сбиваться вместе, как в священной роще, близ сожженного поселения, ножом надрезав жилу на руке, кровью окропили могилы предков и принесли клятву мести.

Люди эти наперебой поносили местных правителей. За их пресмыкательство перед тевтонами, за покорность чужеземным обиралам, загребающим плоды труда простого люда. Немцы сулят правителям всякие иноземные блага, если помогут они песиголовцам привести в покорность здешних охотников и бортников. И жаждущие легкой жизни стараются. Вынюхивают, доставляют немчинам все, чего ни потребуют проклятые. Укрытый в дупле круг воска — и тот найдут. Словно бы у них вторая пара глаз на затылке.

— Другая пара глаз, похоже, есть у всех, для кого, как вот сейчас в Герциге, ненасытные вояки охраняют водные и сухие дороги, — вставил присевший рядом с Микласом немолодой длинноволосый человек с темным, морщинистым лицом. Он кутался в широкую накидку, словно женщина на пчельнике, носил темно-синие штаны — на прочих порты из козьей шерсти либо посконные.

«Смахивает на держателя весов или менялу с торжища, какие взвешивают серебряные брусочки и меняют иноземную монету»— подумалось Юргису. В детстве он встречал немало таких в Ерсикском замке, да и после тоже, в Полоцке — на торговых подворьях и среди собиравших пошлину для князя.

Из всего услышанного Юргис понял, что Степа привел его к «вольным охотникам»— к тем людям из Ерсики, что не были ни оброчными крестьянами правителей, ни пахарями на общем поле. Одни — бросившие своих хозяев дружинники, другие — бортники или охотники.