— У тебя дело ко мне? — наконец спросил он Сильвестра. У того глаза оживились радостью.

— Давно лелею мечту поговорить с тобой, государь. Душа моя тоскует о тех кто томится в неволе, потому я не только всех своих рабов освободил, но и чужих выкупал из рабства и отпускал на свободу. Все бывшие наши рабы свободны и живут у нас по своей воле. Многих оставленных сирых и убогих мужского и женского пола и рабов в Новгороде и здесь, в Москве, я вспоил и вскормил до совершенного возраста и выучил их, кто к чему был способен: многих выучил грамоте, писать и петь, иных делать иконы, третьих — книжному рукоделию, а некоторых научил торговать разного торговлею. И все те — дал Бог-свободны: многие в священническом и дьяческом чине, во дьяках, в подьячих, во всяком звании кто к чему способен по природе и чем кому Бог благословил быть — те рукодельничают, те в лавках торгуют, а иные ездят для торговли в разные страны со всякими товарами. — Ваня слушал длинную речь священника, непонятно зачем заведённую, со вниманием, ибо никто никогда о таком с ним не говорил. — И Божьей милостью всем нашим воспитанникам и послужильцам не было никакой срамоты. А от кого нам от своих воспитанников бывали досады и убытки — всё это мы на себе понесли, никто этого не слыхал, а нам всё Бог пополнил.

Голос у Сильвестра приятный, звучный, плавнотекущий. И показалось Ване, будто священник явился к нему из иного мира, чистого, лучезарного, мира праведников. Но к чему эти речи, чего хочет от него Сильвестр?

— Ничтожный я человек, государь, но, поступая по воле Господа нашего, чувствую, как возносится душа моя ввысь, наполняется великой радостью, и тогда возникает желание поделиться сей радостью с теми, кто её ещё не испытал. Эта радость посетит тебя, государь, ежели ты освободишь из нятства своего двоюродного брата Владимира Андреевича. Нет его вины перед тобой никакой.

Ваня давно уже дал обещание Ивану Бельскому выпустить на свободу Владимира Старицкого, поэтому ответил без промедления:

— Я велю немедленно освободить из темницы брата Владимира и его мать Евфросинию.

— Премного благодарен тебе, государь. Души моей коснулась радость великая, словами неизъяснимая. А когда сбудутся твои слова — свершится чудо: в самую полночь на Рождество Христово узришь, как отверзаются небесные врата и с высоты на землю нисходит сам Сын Божий. В это время и рай пресветлый открывается, и все его прелести и красоты становятся видимыми людям благочестивым. Не многим выпадает счастье увидеть всё это.

В день Рождества Христова[56] великий князь Иван Васильевич по совету митрополита Иоасафа и боярина Ивана Фёдоровича Бельского позволил своему двоюродному брату Владимиру Старицкому и его матери Евфросинии, только что освобождённым из нятства, прибыть во дворец. Два мальчика стояли друг против друга и вместо того, чтобы, обнявшись, побежать играть в разные игры, старательно делали то, что придумали для них взрослые.

— Великий государь! Премного благодарны тебе за милость, которую ты явил нам. Всю жизнь будем молить Бога, чтобы ниспослал он тебе благодать свою, — Евфросиния, одетая во всё чёрное низко поклонилась: глаза её лихорадочно блестели, в них не было ни любви, ни почтения.

Ваня с любопытством рассматривал своего двоюродного брата, которого до сих пор не видел. Четыре года провёл он в темнице за прегрешения отца своего Андрея Ивановича Старицкого, который будто бы намеревался отнять у него великокняжескую власть. Ване захотелось приободрить стоявшего напротив бледного мальчика, но вместо этого с важным видом изрёк:

— Возвращаю тебе, княж Владимир, отцовский удел. Даю тебе бояр и детей боярских, чтобы жил ты в довольстве и богатстве.

Из глаз Евфросинии полились слёзы, губы её дрожали. Владимир земно поклонился великому князю и побледнел ещё более. Он был ослеплён роскошью одежд присутствующих на приёме бояр, торжественностью митрополита Иоасафа, оглушён свалившимся на него счастьем.

Рядом с юным великим князем стоит боярин Иван Фёдорович Бельский. Поглаживая холёной рукой бороду, он самодовольно улыбается: ему в этот миг казалось, что, освободив из заключения Владимира Старицкого с матерью, он привлёк на свою сторону бояр, приверженных удельному князю. Но если бы боярин повнимательнее присмотрелся к присутствующим, то заметил бы озабоченность на лицах отца и сына Тучковых, Ивана Юрьевича Шигоны, а на лице Ивана Ивановича Кубенского — ничем не прикрытую ненависть. Бельский, однако, ничего этого не заметил.

С великокняжеского приёма Михаил Васильевич Тучков возвращался вместе с сыном Василием, За последние годы Тучков-старший сильно сдал, ступал тяжело, при ходьбе страдал одышкой. После свержения митрополита Даниила Шуйские сослали его в родовое село Дебала Ростовского уезда. В том селе, расположенном на реке Где, было около пяти десятков крестьянских и бобыльских дворов. После шумной колготной Москвы, после острот дворцовой жизни, щедро сдобренной интригами и взаимной ненавистью, сельская жизнь показалась Михаилу Васильевичу скучной и нудной, поэтому он был признателен Ивану Бельскому, который после возвращения с Белоозера тотчас же повелел вернуть его в Москву. Правда, юный государь неохотно согласился удовлетворить просьбу своего первосоветника, ибо хорошо помнил мерзкие слова, сказанные Тучковым дьяку Елизару Цыплятеву относительно матери Елены Васильевны. Несмотря на дружеские отношения с Иваном Бельским, Тучков был нынче им недоволен.

— Иван Фёдорович, — бубнил он сыну, — рассиялся, как начищенное зерцало. А чему обрадовался? Великий князь возвратил двоюродному брату удел. Смуты у нас и без того хватало, так ныне её ещё больше станет.

— Многие бояре недовольны Бельским и митрополитом Иоасафом.

— Согласен с тобой, сын мой, приверженцы Шуйских давно уж на Бельского зубы точат. Ивана Васильевича он по весне послал во Владимир якобы для дела против казанских татар, а дела-то, однако, никакого не было. Всем стало ясно, что Иван Бельский решил избавиться от опасного соперника. Андрея Шуйского он сместил с наместничества и отправил в его владения в Заволжье. Слышал я, — понизил голос Михаил Васильевич, — будто Шуйские замышляют свергнуть Бельского и митрополита Иоасафа.

— Если такое случится, отец, нам надобно подумать, кого вместо Иоасафа поставить митрополитом. По моему мнению, лучше Макария- архиепископа новгородского — никого нет. Вельми учен сей человек, умудрён знаниями книжными, много думает об устроении земском. Помню, вскоре после смерти Василия Ивановича Макарий послал государыне Елене Васильевне от своей епархии семьсот рублей для выкупа русских полонянников со словами: «Душа человека дороже золота». Лучшей опоры для юного великого князя нам не найти.

— Иоасафу, видать по всему, недолго уж властвовать, а потому я переговорю с духовными лицами, чтобы в случае чего провозгласили митрополитом столь любезного тебе Макария.

— Спасибо, отче. Всем надоела боярская смута, многие ныне жаждут сильной великокняжеской власти.

— К сожалению, конец смуты не близок. Многие влиятельные вельможи ещё не насытились неурядицами, царящими в нашем государстве. Взять хоть дворецкого Ивана Кубенского: то он Ивана Шуйского одолел, а ныне на Ивана Бельского волком смотрит и с Шуйскими опять заодно. А всё отчего? Думал он, что, отпихнув от власти Шуйских, сам начнёт всем заправлять, ан не вышло, потому как у Ивана Кубенского ума для больших дел маловато. Вот и ищет он вновь дружбы с Шуйскими.

Иван Кубенский был вне себя от гнева.

— Не я ли, — громко кричал он старшему брату Михаилу, — побил Ивана Шуйского? А что из этого вышло? Иоасаф вызволил из темницы Ивана Бельского и приблизил его к великому князю. А почему, спрашивается, не меня? Я как-никак троюродный брат государев, однако власти у меня нет. Почему так?

Михаил Иванович Кубенский хоть и старше Ивана, но строен и силён, чувствуется в нём воинская выправка: если Иван ратными талантами не обладал и потому никогда не бывал в полках, то Михаил, начиная с 1518 года, воеводствовал, воинская служба прерывалась у него лишь наместничеством в Торопце и Пскове. Не так давно стал он боярином. Услышав сетования младшего брата, Михаил Иванович прикрыл глаза: ему не хотелось, чтобы Иван проведал его тайные мысли.