Выросла Инга без матери. Мать-мансийка умерла, когда девчонке было всего два месяца. Отец, наблюдатель гидрологического поста, выкормил дочь из рожка. Оленье молоко приносила внучке бабка. От того молока да от свежего воздуха выросла девчонка крепкой, не знающей простуд. Когда пришло Инге время идти в школу, перевелся Вересков с поста в Нагорное начальником гидрометстанции и зажил с дочерью в доме из крепких лиственничных бревен, срубленном своими руками. Остался вдовцом, не захотел приводить в дом мачеху.

В позапрошлом году окончила Инга школу. От отца уезжать отказалась: «Не уйдут от меня институты. Начитаюсь, наработаюсь — тогда видно будет». Пошла работать на почту. Должность по этим местам почетная, хотя и не женская, — приходится и верхом ездить, и лодкой управлять. Зимой на лыжах пробирается в далекие поселки геологов и лесорубов, разносит газеты и письма. Везде встречают ее с радостью, усаживают за стол, угощают крепким чаем с домашними пирогами.

Отец каждый раз тревожился, особенно когда Инге приходилось доставлять переводы или пенсии. Пытался уговорить дочь пойти на станцию наблюдателем:

— Неплохая работа, а главное — при доме будешь. Девичье ли дело по таежным дорогам болтаться!..

Но характер у Инги — что кремень. Побился Вересков да отступился: в него выдалась дочка и по тайге, как он, бродить любит. Но так и не смог привыкнуть к ее поездкам. По ночам выходил из дому, подолгу сидел на приступке и прислушивался к таежным звукам. Всплеснет на реке весло, или среди тишины звякнет подковой конь — Вересков уже в напряжении: никак, едет!

Однако отцовскую нежность скрывал. Мечтал погулять на свадьбе, внуков понянчить, да не пришлось. В прошлую весну по распоряжению управления повез Севка на катере инспектора проверять посты. А Верескову в это время для гидрологических работ пришлось отправиться на плоскодонке. В самое половодье. Уехал и не вернулся…

Лодку его, уткнувшуюся в прибрежный тальник, нашли в тридцати километрах от Нагорного. Сам исчез, словно в воду канул.

«Несчастный случай в результате грубейшего нарушения техники безопасности на паводке», — записала приехавшая комиссия. На том дело и кончилось, честь мундира была спасена. Через несколько дней после отъезда комиссии Егор Устюжанин, Севкин отец, осмотрел лодку и высказал:

— Из винтовки стебанули Максима. Вон где пуля прошла, — и показал пальцем маленькую пробоину на корме.

Над Егором только посмеялись. Кому нужно убивать Верескова? У него и врагов-то не было. Все его уважали, за советом шли.

Если бы кто и задумался над словами Устюжанина, то проверить все равно бы не успел: в ту же ночь вытащенную на берег лодку кто-то изрубил и сжег. Видно, ватага вездесущих туристов созорничала…

Эх, река, река! Лихой у нее нрав. Недаром прозвали ее Шаманкой. Особенно обманчива и коварна в верховьях. Прорезала в горах узкие щели, ревет на шиверах, с шипением лижет каменные лбы утесов. Только вырвавшись на низину, становится спокойной и безмятежной, но то летом, а в вешнее половодье и в дни затяжного ненастья, когда в верховьях хлынут с гор дождевые потоки, свирепеет так, что нет на нее управы.

Третий год водит Севка по реке катер, кажется, изучил все ее причуды, а нет-нет да и покроется холодным потом, когда неожиданно проскрежещет о борт невесть откуда вынырнувший топляк. После того как вышел запрет на молевой сплав леса, плавать стало сподручней, но все равно смотреть надо в оба. Поднявшаяся после дождей вода прихватит обсохшее на берегу бревно, и тогда встреча с ним — что с вражеской торпедой: пропорет катер, и будь здоров — мотай к берегу вплавь. Как ни спешили, а до Кедровки добрались только вечером. Старенький мотор все чихал, за что Антонычу было адресовано немало колючих слов. Севке самому пришлось перебирать карбюратор, оттого и прошли меньше положенного. Пришвартовались к сходням, стали готовиться к ночевке. Ботало, как только закрепили чалку, подхватил котомку, провожаемый хмурым взглядом Ефима, сошел на берег и сразу скрылся в сгущающихся сумерках.

Севка, проверив крепление груза, вернулся в каюту. Инга, стоя на коленях, затягивала ремнями мешок.

— Помоги!

Севка увязал мешок, прикинул.

— Ого! — удивленно вырвалось у него. — Как же ты такую тяжесть потащишь?

— Тут близко. Сдам в сельсовете. Останется-то всего ничего: три перевода да письма для геологов.

— Это еще километров двадцать тебе шагать. Не боишься с деньгами одна?

— Во-первых, не пешком пойду, мне лошадь дадут. А во-вторых, смотри! — Она расстегнула ватник, показала торчащую из внутреннего кармана рукоятку нагана. — Так что бояться нечего.

Они вышли на палубу и окунулись в ночь, показавшуюся особенно темной после света каюты. Рядом послышалось рычанье. Севка обернулся и с трудом различил Лихолетова, удерживающего собаку.

— Дядя Ефим, иди в каюту. Там Антоныч печку топит. Здесь, у воды-то, запросто к утру дуба дашь. Вон как холодает.

— Вот спасибочко! — обрадовался Лихолетов. — А то я, паря, признаться, околевать уже начал. Знобко на реке-то.

Он привязал заскулившего пса к стойке и, взяв мешок, протиснулся в узкую дверь.

— Посидим? — предложил Севка. — Хоть глаза привыкнут. А потом я тебя до сельсовета провожу.

Выбрав свободное место на палубе, они сели на ящик. Было совсем темно. Черной неровной стеной на фоне неба проглядывался берег, а по нему кое-где светились окна невидимых изб. Лениво взлаивали собаки. Легкий ветер доносил смешанные запахи горьковатого дыма, парного молока, прелого сена и пряный аромат осеннего леса.

Неожиданно раздался тихий смех Инги.

— Ты что развеселилась?

— Просто так. А ты воды в рот набрал? Вчера на танцах почище Ботала трезвонил, а нынче что-то заскучал.

Севка вздохнул.

— Вот и еще разок вздохнул. Уже который? Никак, седьмой или восьмой?

— А ты что, считала? — оторопел Севка.

Инга молча встала и подошла к борту. Наклонилась над водой. Севка последовал за ней. Постоял. И накрыл своей ручищей ее маленькую крепкую кисть.

— Давно тебе хотел сказать… — несмело начал он.

— Скажи… — Инга не отняла руки.

Севка смешался. И неожиданно для себя предложил:

— Хочешь, вон ту звезду подарю? Да куда ты голову задираешь? Вон она в воде, у самого борта. Сейчас ведром зачерпну, хочешь?

— Смотри-ка, какой ты щедрый сегодня. Звезды-то девчатам только в книжках дарят. — Инга вроде посмеивалась, но голос ее звучал непривычно мягко. Она отняла руку.

— Идти пора. Закроют сельсовет — не достучаться будет.

Севка покорно вскинул на плечо мешок с почтой и, подсвечивая дорогу фонариком, пошел за Ингой.

В сельсовете было темно и тихо. Инга долго стучала, пока обозлившийся Севка не загремел кованым сапогом в дверь.

— Пропасти на вас, окаянных, нету! Ночью и то спокою не дадут! — раздался голос сторожихи. — Кого нелегкая несет? Вот скличу участкового, он вам, идолам, задаст!

— Наумовна, это я, Верескова. Почту привезла!

— Осподи! Так ты б, голубушка, сразу назвалась. А то слышу, лиходей какой-то ломится, забоялась…

Сторожиха открыла дверь и ушла к себе в каморку досыпать.

— Ну, до свидания. — Инга улыбнулась, протянула руку. — Спасибо, что помог. До встречи!

И тут Севка, сам себе ужасаясь, сгреб ее в охапку и поцеловал. Инга рванулась, оттолкнула его, и он, поскользнувшись, загремел с крылечка.

Поднимая из грязи свою капитанскую фуражку, с обидой выкрикнул:

— Ненормальная! Я ж тебя люблю! Всю дорогу хотел сказать, а ты сразу — в грязь!..

Инга громко расхохоталась.

— Севочка, да если б знала, ты б у меня еще летом приземлился — ведь всю жизнь так бы и промолчал… чучело! А за звездочку — спасибо! — и захлопнула дверь перед самым носом ошеломленного Севки.

Вернулся Севка на катер возбужденный, но, заметив, как моторист торопливо спрятал пустую бутылку, промолчал, только укоризненно покачал головой.

Антоныч умильно поглядел на командира и начал оправдываться: