А Миттаг-Леффлер и в этот приезд продолжал разговор о желании видеть ее в Стокгольме.
Софья Васильевна, растроганная таким сердечным участием этого, по существу, малознакомого ей человека, поделилась своими опасениями:
— Дорогой профессор, вы даете мне настолько волнующее доказательство своей дружбы, что я считала бы себя человеком без совести, если бы не предостерегла вас откровенно. Особенности моих личных обстоятельств таковы, что они могут сделать весьма неприятным мое положение в подлинно буржуазном обществе и бросить тень на ваше имя.
— Я не совсем понимаю, о каких обстоятельствах может идти речь? — недоумевающе глядя, спросил швед.
— Во-первых, я русская и тем самым подозрительна по нигилизму, что в данном случае недалеко от действительности, — с плохо скрытой гордостью продолжала Ковалевская, — во-вторых, я не живу со своим мужем…
— Но, позвольте…
— Нет, нет, дайте мне закончить! — резко сказала Софья Васильевна. — Вы сами знаете, что каждая женщина, по каким бы то ни было причинам разошедшаяся со своим мужем, в глазах доброй и благомыслящей матроны является лицом двусмысленным и подозрительным. А в таких случаях об ученых-женщинах судят хуже, чем о других.
— Я не думаю… — неуверенно начал Миттаг-Леффлер, но Ковалевская рассмеялась.
— Нет, нет, я не преувеличиваю, я вижу это совершенно ясно по здешним математикам. Они усердно посещают меня, осыпают любезностями и комплиментами, но никто из них не познакомил меня со своей женой. А когда я шутя обратила на это внимание одной знакомой дамы из их круга, она ответила, что госпожа Эрмит никогда бы не приняла в своей гостиной молодую женщину, которая одна, без мужа, проживает в меблированных комнатах. Вы можете себе представить, что подобные глупости здесь, в Париже, трогают меня очень мало. В Стокгольме же это может стать невыносимо.
Швед заговорил не сразу.
— Благодарю вас за доверие, — поклонился он Ковалевской. — Позвольте и мне быть столь же откровенным. И ваши политические убеждения и ваша борьба с несправедливым отношением общества к женщине глубоко симпатичны мне. И я и моя жена Сигне — ваши преданные друзья. Моя сестра, писательница Анна-Шарлотта Эдгрен, тоже с достойным мужеством сражается против ханжества и лицемерия общества. Отважным борцом показала себя наша известная публицистка Эллен Кей. Я уверен, что вы встретите в Швеции достаточно людей с широкими взглядами.
В эти дни душевного подъема, когда Ковалевская почувствовала себя свободной, в ней с новой силой вспыхнул интерес к политическим делам.
Петр Лаврович Лавров как-то пригласил к себе Ковалевскую и свою близкую приятельницу Варвару Николаевну Никитину — писательницу, эмигрантку, выступавшую под именем Барбары Жандр. Он пообещал познакомить их с польской революционеркой Марией Викентьевной Янковской.
Лавров занимал две маленькие комнаты на улице Сен-Жак.
В этот вечер его квартира имела торжественный вид: горели две закопченные лампы, в воздухе носилась пыль после неумелой уборки, а хозяин — седой, постаревший, но по-юношески подвижной — встречал всех нежной, доброй улыбкой.
Пока какие-то студенты распоряжались насчет самовара, ставили на стол стаканы с отбитыми краями и чашки с золотыми ободками — «для дам»; пока сам Петр Лаврович, открыв ящик письменного стола, извлекал из-под обрывков бумаги, из-под пожелтевших, исписанных мелким почерком листов тарелочку, наполненную печеньем, среди которого было и с кремом — «только для дам», женщины приглядывались друг к другу.
Быстрые движения, необыкновенно живой темперамент и блестящие глаза «цвета крыжовенного варенья» Ковалевской сразу же понравились Марии Викентьевне.
А Софья Васильевна заинтересовалась только что вышедшей из Познанской тюрьмы Янковской в большей мере потому, что она была полькой, дочерью свободолюбивого народа, который Ковалевская не переставала любить с дней юности.
Ковалевская без церемоний попросила:
— Расскажите нам о ваших впечатлениях в тюрьме, во время процесса. Расскажите все, все. Пожалуйста, прошу вас.
Такая стремительность пришлась не очень по вкусу Янковской и привела ее в некоторое замешательство.
Софья Васильевна, тут же почувствовав это, быстро перевела разговор на другой предмет и вернулась к общей беседе.
У Лаврова много говорили о социализме, о стремлении к счастью, о праве на него, о просвещении низшего класса, о перевороте, который мог бы разрешить все современные осложнения. Они говорили о своих мечтах как о действительности. И Ковалевская совершенно покорила польку прямотой, каким-то удивительно честным отношением к делу, искренними поисками правды, без всякого хвастовства или самоуверенности. Было видно, что она старается что-то понять, ее нисколько не задевали насмешливые замечания по поводу ее подчас наивных вопросов. Она сама очень сердечно смеялась остроумной шутке. Янковская вполне искренне поблагодарила Лаврова за приятный вечер и радость нового знакомства.
На следующий же день Ковалевская нанесла ей визит.
Через несколько дней полька навестила ученую, и у них установились дружеские отношения.
Мария Викентьевна происходила из богатой дворянской семьи Залеских. Родилась в 1850 году в деревне Ротмистровке бывшей Киевской губернии и провела детство в роскоши. Замуж вышла за польского магната из Кодорово бывшего Каневского уезда. Его дворец с тремя десятками слуг ежегодно поглощал 8–10 тысяч фунтов стерлингов. Но жизнь не удовлетворяла Янковскую. Ее брат Александр Залеский, учась в Петербурге, проникся идеями революционных демократов Чернышевского и Добролюбова, вместе с Евгением Михаэлисом и другими депутатами от студентов был арестован во время студенческих беспорядков и заключен в крепость. Он оказал большое влияние на сестру. Мария по его совету читала Прудона, Джона Стюарта Милля. Она видела, что большинство людей, зарабатывающих тяжким трудом кусок хлеба, живет далеко не так счастливо, как представляется это из ее золоченой клетки. И наступил день, когда Янковская села в поезд и отправилась в Женеву, в Союз рабочих, чтобы поговорить с «президентом Интернационала».
— Здесь никто не имеет титулов, — ответил ей один из членов Интернационала.
— Ах, милостивый государь, — сказала Янковская, — не будете ли вы так добры помочь мне. Я из России, хотела бы вступить в Интернационал и что-нибудь сделать для рабочего движения.
— Как, в этих кружевах и шелку?
— Пожалуйста, не смейтесь надо мной, — покраснела Янковская и опустила блеснувшие слезами глаза. И столько искреннего горя и смятения выражало ее лицо, что принимавший посетительницу член Интернационала сказал;
— Я вас не знаю, но хочу вам верить; проведу вас в союз и замолвлю за вас слово.
Свое обещание он сдержал; Янковскую приняли в члены русской секции Интернационала. Позже Мария Янковская познакомилась с Петром Лавровым, который стал ее советчиком и другом. А когда узнала основателя польской партии «Пролетариат» Людвига Варынского, она стала работать в группе его сподвижника Станислава Мендельсона настолько энергично и ловко, что за ней принялась охотиться царская полиция.
Летом 1881 года Мария Янковская вместе с Мендельсоном, студентом Кружковским и переплетчиком Константином Янишевским была арестована в Познани и заключена в тюрьму «за принадлежность к тайному союзу».
После тюремного заключения Янковскую должны были привезти в Александрово для передачи русским властям. Но врачи заявили, что ее хрупкий организм не выдержит режима русских тюрем. Приказ о выдаче был отменен. Янковскую отправили к бельгийской границе. Из Бельгии полька уехала в Париж.
В Париже Мария Янковская поддерживала материально еженедельник «Рассвет» и листок «Борьба классов» польской социалистической партии, была тесно связана с лавровским крылом «Народной воли». Ее не пугали ни опасность, ни тюрьма, ни лишения, ни труд. Десятки лет жила она в изгнании, много раз, рискуя свободой и даже жизнью, ездила нелегально в Россию. Для нее не существовало преград, если требовалось выполнить партийное поручение. С 1882 до 1893 года не было ни одной значительной идеи у польских эмигрантов, к которой бы оказалась непричастна Янковская, по второму мужу Мендельсон. Она очаровывала всех своим умом, умела поддерживать в людях веру и безграничную преданность делу.