— И как все деспоты, не очень награждает усердие? — грустно добавила Софья Васильевна, глядя на осунувшееся лицо старого ученого.
А ведь он-то никогда не уклонялся от занятий наукой, которую считал делом своей жизни. Но в этом несовершенном мире не самым преданным достаются блага жизни. Гениальный норвежец Абель погиб в нищете от чахотки. Слава и гордость России — Менделеев, Сеченов, Мечников — растрачивают нужные для науки силы на изнурительную борьбу с постоянными лишениями.
— Расскажите мне о себе. Что вы делаете? — спросила Ковалевская.
«Великий аналитик с берегов Шпре» вынужден был ежедневно читать свой курс перед аудиторией в 250 человек, за деньги редактировал чужие труды, давал частные уроки.
— И, конечно, ваш король, ваши министры спокойно спят и с аппетитом обедают, в то время как необеспеченный профессор не может закончить исследования? — негодующе отозвалась Ковалевская. — Им все равно, увидит мир или не увидит полное изложение вашей теории абелевых функций. Разве не могли бы они позаботиться о том, чтобы вы пожили, не думая о заработке, хотя бы год?!
Вейерштрасс только устало улыбнулся и снова взял в руки исписанный формулами листок бумаги.
— Да, я еще об одном очень важном для меня деле хотела посоветоваться с вами, — помолчав, обратилась к нему Ковалевская.
Профессор наклонил голову.
— Я слушаю тебя, Соня.
— Господин Миттаг-Леффлер выражает надежду, что я могла бы получить место приват-доцента в Гельсингфорсе…
— А твой муж? Как относится он к твоему намерению? — спросил Вейерштрасс.
Она зябко повела плечами.
— Очень неодобрительно. Конечно, скучно жить врозь, но честь для меня большая. Я думала…
— Видишь ли, Соня, — твердо произнес Вейерштрасс, — я, старый человек, придерживаюсь такого взгляда: обязанность жены — быть с мужем. Ты ждешь моего совета и позволяешь мне говорить откровенно? Изволь: мне кажется, ты не должна покидать господина Ковалевского. Конечно, если вас соединяет любовь, преданность и уважение, — добавил он и испытующе взглянул на нее.
— Да, да, вы правы, — торопливо ответила Софья Васильевна и стала расспрашивать профессора о своих берлинских знакомых. Больше они не касались этого вопроса.
Два месяца провела в Берлине Ковалевская, ни с кем не встречаясь, кроме семьи Вейерштрасса. Она просиживала за письменным столом по шестнадцать-восемнадцать часов, не отрываясь: знакомилась с новыми трудами европейских математиков и работала над своим исследованием о преломлении света в кристаллах.
В начале января 1881 года Софья Васильевна вернулась в Москву и написала Миттаг-Леффлеру, что надеется через несколько недель преодолеть последние затруднения в этой работе.
РАЗРЫВ
Москва была прежняя: с сутолокой, треволнениями, от которых Софья Васильевна отошла было немного в Берлине. Владимир Онуфриевич еще не вернулся из поездки по Западной Европе. Рагозины возмущались беспечностью своего технического директора. В университете тоже выражали недовольство: надо было начинать курс лекций. Кредиторы предъявляли векселя. Арендатор петербургских бань оказался мошенником и не вносил денег, которые были необходимы для уплаты процентов по второй закладной.
Ошеломленная Софья Васильевна не знала, что делать. Целыми днями она вела тягостные разговоры с адвокатами, писала всевозможные прошения, заявления, обязательства, письма и телеграммы мужу. Ответа не было. Владимир Онуфриевич вернулся в Москву лишь в середине февраля 1881 года с планом новой палеонтологической монографии. Свой курс лекций в университете он сумел начать только во втором семестре.
С Софьей Васильевной Ковалевский больше не советовался, своими намерениями не делился; обладавшая способностью распознавать людей с первого взгляда, она не могла выносить Рагозина, умоляла мужа оставить службу у нефтяника. Склонить жену на свою сторону ему в этот раз не удалось, тогда он стал скрывать от нее все, что делал. А Рагозин постарался внушить ей, что отчуждение Владимира Онуфриевича вытекает из особых причин, что у нее есть основания для ревности.
Ревность была одним из самых сильных недостатков порывистой натуры Ковалевской. Почувствовав себя жестоко оскорбленной, Софья Васильевна не сочла возможным для своего женского достоинства «выяснять отношения». Если он больше не нуждается в ней, — пусть будет так. Она одна пойдет тернистой дорогой своего призвания. Ее долг — служить науке.
Рассчитывать, что в России позволят это сделать, не было оснований. Царское правительство укрепляло «устои» самодержавия руками жандармов. Каждый новый день начинался слухами об арестах, ссылках. Тысячи взятых на подозрение, административно сосланных, заключенных в тюрьмы, осужденных на каторгу!.. Охранка следила за писателями, юристами, учеными. В гнетущей атмосфере доносов, недоверия, преследований невозможно было сохранять то душевное равновесие, которое необходимо для творческого труда. Надо ехать за границу. На временной разлуке настаивал и Владимир Онуфриевич.
— Я не буду навязывать тебе свою дружбу, — сказала Софья Васильевна мужу. — Относительно наших взаимоотношений тебе беспокоиться нечего. Наши натуры такие разные, что ты имеешь способность иногда на время сводить меня с ума. Но лишь только я предоставлена самой себе, я возвращаюсь к рассудку и, обсуждая все хладнокровно, нахожу, что ты совершенно прав: самое лучшее — нам пожить отдельно друг от друга. Злобы я против тебя не чувствую и желания во что бы то ни стало вмешиваться в твою жизнь у меня нет. Поверь, что, если только отсутствие денег не обрежет нам крылья, я тебе ни в чем помехой не буду. Но еще раз повторяю: не старайся разбогатеть любой ценой, ты довольно проучен опытом.
— Да, да, это будет лучше всего, если ты поживешь за границей, — только и ответил Владимир Онуфриевич.
И в один из весенних дней тревожного 1881 года, когда после убийства Александра II кончилась пора либеральных заигрываний, так называемая «диктатура сердца» графа Лорис-Меликова, и началась разнузданная реакция, казни, аресты и ссылки, Ковалевские спешно оставили Москву. Софья Васильевна с дочкой уехала в Берлин, а Владимир Онуфриевич, проводив их, сразу же отправился к брату в Одессу. Ничто их больше не связывало.
…Через несколько дней, как совсем недавно, сидел профессор Вейерштрасс в комнате отеля, вслушиваясь в быструю, живую речь своей ученицы. Но только в комнате на этот раз была еще и маленькая Соня, Фуфа.
Она забавлялась картинками, устроившись на коленях бонны, а Софья Васильевна тревожно обрывала свой рассказ на полуслове, если девочка вскрикивала.
— Нет, нет, «Преломление света» я так и не закончила, — глядя на профессора, словно провинившаяся школьница, качала головой Софья Васильевна. — Не журите меня. Я возымела слабость отвлечься тем вопросом, который, вы знаете, вертелся у меня в голове почти с самого начала моих математических занятий. Помните, я еще так боялась, что другие исследователи опередят меня? Но и у них так же, как у меня, попытки оказались бесплодными.
— Неужели это общий случай вращения тяжелого тела? — удивленно спросил Вейерштрасс.
— Да.
— Но мои исследования показали, что с помощью абелевых функции эту задачу невозможно решить. Почему же ты опять принялась за нее и прервала такое важное сочинение, как преломление света?
— Меня подтолкнули ваши работы об условиях устойчивости мира и аналогия с другими динамическими задачами. Эта тема показалась мне настолько интересной, прекрасной, что я… только не сердитесь… я ни о чем другом не могла думать, я вложила в нее всю горячность и энергию, на какие только способна. Вы посмотрите: путь, которым я следовала, несколько необычен…
Разложив мелко исписанные листочки, Софья Васильевна показывала учителю вычисления, и старый ученый не мог оторваться от них. Затем, откинув голову на спинку кресла, закрыв глаза, он долго сидел, не произнося ни слова.
Нужно было проявить большую смелость, чтобы приняться за задачу, решению которой посвящали себя крупнейшие ученые: определить движение различных точек вращающегося твердого тела — гироскопа.