В декабре в Берлине побывал Владимир Онуфриевич и встретился с Вейерштрассом. Он не скрыл своего предубеждения против занятий жены и уехал, оставив ее без денег. Софья Васильевна написала Александру Онуфриевичу Ковалевскому, что чем больше думает, тем яснее видит необходимость создать себе какое-нибудь положение. В Стокгольмский университет она должна приехать, имея свои труды, а кончать исследование с постоянной заботой о Фуфе, о деньгах она не в состоянии. Семья Александра Онуфриевича оказала бы ей большую услугу, если бы на это время приютила у себя девочку. Одна она как-нибудь проживет, а с окончанием нового сочинения о преломлении света связаны все планы будущего.

Как всегда в беде, Александр Онуфриевич и на этот раз пришел на помощь, взяв к себе племянницу. Софья Васильевна могла располагать собой свободнее.

Воспользовавшись амнистией коммунарам, объявленной французским правительством, Анна Васильевна с мужем переехала из Петербурга в Париж. В России «подозрительной» чете не находилось дела. Анна звала Софью Васильевну к себе: совместная жизнь обойдется дешевле, да и вообще в Париже не так все дорого, как в Берлине.

Вейерштрасс, многое понимая, не стал задерживать ученицу. Он дал ей свои новые труды, чтобы Софья Васильевна повнимательнее их рассмотрела, и единственно, о чем просил, — непременно поближе сойтись с французскими математиками: обладавшим мировой известностью Шарлем Эрмитом и молодыми Анри Пуанкаре, Жюлем Таннери, Пикаром, Аппелем.

— Мои исследования однозначных функций, — говорил он, — дороги мне еще потому, что они указали этим молодым математикам путь к работе в той же области, а это наилучший успех, какого может себе пожелать учитель.

Париж не принес Софье Васильевне нужного покоя. Тревога за девочку, которая жила теперь в Одессе, у Александра Онуфриевича, стыд, что невозможно регулярно посылать на ее содержание деньги, нужда и «студенческое» положение терзали ее. Она страдала молча, ни с кем не делясь. Очень часто целую ночь ходила по комнате, не будучи в состоянии написать ни одной фразы. Не доставило ни малейшего успокоения полученное, наконец, письмо мужа. Владимир Онуфриевич ничего не писал ни о своих намерениях, ни о положении дел. Ковалевская не знала, что ее ждет, не принесет ли завтрашний день какую-нибудь совершенно неожиданную катастрофу. Страх, как бы Ковалевский не попал в беду из-за денег, доводил ее до отчаяния.

— Если бы Владимир Онуфриевич решился успокоиться и ограничиться университетом, — как-то говорила она брату Ковалевского, — то мне, конечно, необходимо было бы вернуться в Россию. Я смогла бы и там заниматься математикой, но только в том случае, если бы он действительно успокоился и не губил себя и меня вечным придумыванием.

Вскоре Владимир Онуфриевич опять приехал в Париж, отправляясь в Америку по делам Рагозиных. Свидание с женой произошло у Анны Васильевны и длилось несколько минут. За эти минуты Ковалевский дал понять, что он не включает Софью Васильевну в планы своей дальнейшей жизни. Она же не могла, считая себя женой, быть сторонним наблюдателем и решила окончательно порвать с Владимиром Онуфриевичем. «Софу я видел на минуту у сестры, — сообщил Ковалевский брату, — и мы расстались дружно, но я думаю — прочно, и я вполне понимаю это и на ее месте сделал бы то же самое, поэтому не пытаюсь уговорить ее переменить решение, хотя мне и очень тяжело». Для нее, предпочитавшей любую правду, как она ни горька, это было лучше, чем мучительная неопределенность. Только в письме к Вейерштрассу она невольно выдала свое душевное смятение.

Старый учитель давно догадался о неблагополучии в семье Ковалевских. Профессору было достаточно несколько часов знакомства с Владимиром Онуфриевичем, чтобы увидеть: характеры их слишком различны, чтобы она нашла в муже опору и поддержку, а он в ее лице — дополнение к собственному существу. Вейерштрасс не упрекал Ковалевского за то, что он возражал против желания Софьи Васильевны поехать в Гельсингфорсский университет и, может быть, поэтому еще более вооружился против ее математических занятий. Он понимал и его, как мужа, желавшего заполнить собой все помыслы жены, но он не мог осудить и свою ученицу, стремившуюся достигнуть поставленной цели, развить свой талант ученого-исследователя. Профессор лишь дружески советовал Софье Васильевне как можно скорее выйти из того одиночества, на которое она сама обрекла себя.

«Я слишком хорошо знаю тебя, — писал он, — чтобы навязывать какой-нибудь совет. Я убежден, что ты достаточно сильна, чтобы самостоятельно справиться со своей судьбой…»

Профессор знал ее характер, знал, какую власть имеет над ней наука, и в письмах сообщал ей то о новых трудах математиков, то о том, что в связи с ее работой он и сам возобновил прежние исследования. Он подробно рассмотрел на семинаре существующие методы определения движения планет и пришел к выводу, что решать связанные с этим проблемы нужно иными путями. «Но эти новые пути пока представляются мне в тумане… Если бы я имел здесь кого-нибудь, с кем можно было бы ежедневно беседовать о моих попытках, то, пожалуй, многое стало бы мне ясно…»

Учитель говорил ей, подбадривая, что если она не вернула ему рукописей о линейных дифференциальных уравнениях, а значит, еще не достигла успехов в исследовании, смущаться не стоит. Ей встретятся многие трудности, которые надо преодолеть. Но пусть задача оказывает упорное сопротивление — вопрос сам по себе заслуживает основательного изучения.

Деликатно, не подчеркивая, профессор пытался помочь ей обрести мужество.

Когда Миттаг-Леффлер собрался в Париж, Вейерштрасс попросил его непременно помочь Ковалевской сблизиться с французами — Пуанкаре, Эрмитом.

— Исследования, начатые Пуанкаре, во всяком случае, приведут к новым аналитическим трансцендентам, даже если он еще и не находится на верном пути… И для Сони знакомство с ним будет полезно.

Миттаг-Леффлер заинтересовал Ковалевскую личностью Эрмита.

— Это удивительный человек, — говорил ей швед. — Когда я во время франко-прусской войны приехал во Францию прослушать курс его лекций, Эрмит сказал мне, что я сделал ошибку, что мне следовало слушать Вейерштрасса, ибо это наш общий учитель. Эрмит был французом и патриотом. Но в этот момент я понял, насколько же он был математиком!

Член Парижской академии Шарль Эрмит с глубоким уважением отнесся к молодой русской ученице Вейерштрасса. С первыми работами ее он был давно знаком и высоко ценил их, как несомненно талантливые исследования. Эрмит познакомил Софью Васильевну со всеми выдающимися исследователями Франции, и они с восхищением отзывались о женщине-математике, покорявшей их острым умом, блеском красноречия и глубиной познаний.

Знакомство с математиками благотворно сказалось на ее работе, внося элемент вдохновляющего соревнования. Соревнования тем более захватывающего, что его приходилось вести первой ученой женщине тех лет с мужчинами, занимавшими признанное положение в науке.

В конце июня Ковалевскую избрали членом Парижского математического общества и просили сделать сообщение об одном ее исследовании. Она разрабатывала его между прочим, посвящая все свое время главным образом «Преломлению света», но оно очень заинтересовало французов.

Софья Васильевна ожила. Ее не смущало почти нищенское существование на 300 франков в месяц в плохой, дешевенькой меблированной комнате, без возможности быть прилично одетой. Что значили эти пустые, суетные соображения перед всепоглощающей радостью творца, пролагающего дороги в науке!