Шериф взглянул на часы: без двадцати восемь. Какое–то мгновение он колебался, глядя на пикап, потом перевел взгляд на улицу. Пока ещё ничего не складывалось. Вот это его и раздражало — словечко «еще».

В теплой прихожей уютного дома на окраине Кроссроуда шерифа встретил дразнящий аромат хорошего ужина. Он повесил шляпу и плащ, пригладил волосы и прошел в гостиную, чтобы согреть руки перед камином. Все в этой запущеной комнате составляло часть той жизни, которой он жил до смерти жены: семейные фотографии над каминной доской, вышитые коврики на спинках больших кресел, полки с любимыми книгами возле камина. Он любил эти вещи, ведь они были с ним в те счастливые дни, и потому сопротивлялся спорадическим попыткам дочери очистить комнату.

Набив короткую черную трубку, Бернс позвал:

— Тенси? Ты дома?

— Да, папа. Я в кухне.

— Звучит обнадеживающе. — Он прошел через холл, расстегивая пуговицы мундира. — Что у нас сегодня на ужин?

— Ростбиф, жареный картофель, и прочее, и прочее. Думаю, ты справишься.

— Этого хватит на целую армию.

— Хочешь выпить? Еще есть время.

Дочь стояла у плиты, надев передник поверх черной юбки, которую носила в конторе. В чертах высокой белокурой девушки проглядывало что–то от отца.

Пить ему не хотелось, ведь, возможно, предстояло вновь выйти из дома, но шериф сказал:

— Конечно, давай–ка устроим маленький праздник, дорогая. Хочешь, чтобы я похозяйничал?

— Нет, сама справлюсь.

Когда дочь отвернулась от плиты, он положил руку ей на плечо.

— Трудный был день? — Шериф с улыбкой изучал знакомые черты лица. Все трудились до изнеможения ради адвокатов Слейда и Нельсона?

— Все как обычно — ничего выдающегося.

Он похлопал дочь по плечу.

— Ну что же, по–моему, прекрасный вечер, чтобы завалиться на диван и отдохнуть.

Она покосилась на отца.

— Совершенно верно.

Затем проскользнула мимо к буфету за рюмками и бутылкой виски.

Шериф уселся за кухонный стол и принялся раскуривать трубку. Дождь стучал по стенам, струйки воды бежали по оконным стеклам и сливались в медленные потоки. Он опять подумал, что сегодня самый подходящий вечер, чтобы расслабиться. Совершенно невинное замечание, но оно рассердило дочь. Откуда он мог знать, что так получится?

Она добавила в виски немного воды и поставила рюмку перед ним.

— А ты? — спросил он.

— Мне ничего не хочется.

— Тогда я выпью один. Большинство симпатичных девушек избавляет мужчину от такой необходимости.

Дочь отбросила прядь белокурых волос со лба и спросила:

— А как у тебя прошел день?

— Думаю, так же как твой, обычная рутина. — Он не мог оценить, в самом деле интересуется дочь или спрашивает ради приличия; она мешала подливку и голос повторял ритм движения руки. — Сегодня утром пришлось столкнуться с любителем быстрой езды. Какой–то идиот–торговец с такими планами, что реактивный самолет и то бы не помог. Он к десяти собрался быть в Вашингтоне, а до того сначала позвонить по трем телефонам здесь в Кроссроуде.

Она снова ушла в кладовую и шериф медленно выцедил свое виски, чувствуя, как тепло разливается по всему телу.

Когда дочь вернулась, он попытался придумать, о чем ещё бы поговорить, но это всегда становилось для него нелегкой задачей; шериф не был мастером делиться пикантными новостями, а его случайные шутки, казалось, никогда не производили на дочь впечатления. И его мысли вновь вернулись к собственным проблемам. Эти двое приезжих… Интересно, что они делают? Он дал негру адрес пансиона миссис Бейкер. Тот уже должен быть там. Если действительно ему нужна комната.

— Ну и что же случилось с твоим любителем быстрой езды?

— А, с ним… Ну, я предъявил ему все мыслимые обвинения. Его комиссионные не стоят жизни ребенка. — Покончив с виски, он сказал: Извини, дорогая, я на секунду. Нужно позвонить.

Пройдя в гостиную, он позвонил в пансион.

— Это шериф Бернс, миссис Бейкер. Надеюсь, я не оторвал вас от ужина?

Она рассмеялась.

— Если бы и так, я не стала бы особенно возражать. Что случилось, шериф?

— Недавно я послал к вам одного человека. И просто интересуюсь, появился ли он.

— Нет, пока нет. А как его зовут?

— Джон Ингрэм.

— Я присмотрю за ним и оставлю чего–нибудь поесть. Весьма признательна, шериф, что вы рекомендуете мое заведение.

— Не стоит благодарности. Спокойной ночи, миссис Бейкер.

Повесив трубку, шериф понял, что его смутное беспокойство усиливается и переходит в подозрение. Он хорошо знал город и обычно доверял своему чутью; когда ему казалось, что–то идет не так, он настораживался. Его представление о городке складывалось из осознанных и неосознанных впечатлений, эмоциональных ощущений и интуиции. Город же производил на него двоякое впечатление, и когда что–то было не так, он не мог успокоиться до тех пор, пока не разбирался до конца. Зато когда все шло хорошо, он воспринимал город как нечто цельное и совершенное; запах горящих листьев или дыма с фабрики, звуки уличного движения или возня собак, кошек и маленьких детей, — все это создавало у него ощущение гармонии и здравого смысла.

Теперь что–то происходило не так; картина была ещё нечеткой, но в мозгу уже звучали тревожные сигналы.

— Дорогая, мне придется ненадолго вернуться в контору, — сказал он, застегивая пиджак.

— Прямо сейчас? Без ужина?

— Боюсь, что да, дорогая. — Он увидел, как тень разочарования промелькнула по её лицу, и это его смутило и задело. Почему его не может понять даже собственная дочь?

Бернс чувствовал, что ей надоело вечно оставаться одной. Дочь хотела поужинать вместе, и ради этого не пожалела труда: вместо отбивных и омлета решила приготовить ростбиф и весь этот сложный гарнир. Значит в обеденный перерыв ей пришлось побегать за покупками, возможно, даже съездить к Пирсу за вырезкой…

— Я скоро вернусь, — сказал он, чувствуя себя весьма неловко. — Ужин может подождать полчаса?

— Не имеет смысла. Я могу поесть и одна.

С некоторой горечью он подумал, что любой ребенок в городе идет к нему своими проблемами, доверяет ему и с надеждой выслушивает его советы и предложения. То же самое и со взрослыми. Мужчины свои проблемы в делах или семейные неурядицы обсуждают с ним, зная, что его суждения обычно остроумны и отличаются здравым смыслом. Он не мог блеснуть образованием, зато обладал умением видеть суть дела, не отвлекаясь на эмоции.

Все в городе полагались на него; все, кроме собственной дочери.

И за это он постоянно упрекал себя с тех пор, как десять лет назад умерла жена. Когда Ненси была ещё ребенком, он страшно изумлялся своей неспособности её понять; иногда дочь часами проводила время, удобно устроившись у него на руках, а потом он не мог у неё вызвать даже тени улыбки. Когда жена была жива, это не казалось ему слишком существенным. Жена обычно успокаивала:" — Она живая девочка, а не маленькая игрушка. Просто предоставь ей возможность жить, дай спокойно расти. Отпусти и позволь идти, она вернется, не беспокойся.»

Но после того, как жена умерла, он куда острее стал ощущать свое неумение. Как же он хотел, чтобы Ненси вышла замуж, — это могло решить большую часть проблем. Мечтал о том, как будет ходить на охоту с будущим зятем, как семья соберется на семейных обедах по воскресеньям, как станет учить внуков всему, что знал сам об окрестных лесах и полях. Это не были мечты эгоиста; он хотел счастья для нее, а не для себя. Настоящий мужчина соединил бы все её противоречивые настроения со своей собственной силой, дети потребовали бы её ума и внимания, высвободили бы способность сочувствия и сострадания, которая, как он знал, скрывалась под её холодной сдержанностью.

" — Если бы только мы смогли поговорить об этом, — подумал он. — Сесть рядом с чашкой кофе в руках и почувствовать себя легко и свободно друг с другом.» Он не хотел направлять её жизнь, но страстно желал быть её частью. Когда пару лет назад она захотела работать в Нью–Йорке, он с улыбкой отпустил её — хотя знал, что дом без неё превратится в могилу. Но он отпустил её, позволил ей уйти, как и обещал жене.