Но что это значит «когда-нибудь» и «кто-нибудь»?… Ведь никогда и никого не будет… это уж точно…

Володя такой мягкий, всё понимающий. За стёклами очков внимательные глаза. Он старше меня на одиннадцать лет, у него тяжёлая жизнь и два ребёнка на нём: пятилетняя дочка Сашенька и жена Галка. Жену он тоже держит за ребёнка. Когда они поженились, ей было всего восемнадцать, и она была сиротой.

– Галка ужасная хозяйка, вообще никакая, готовить не умеет, неряха, но я ей всё прощаю за её тяжёлое детство. Её ведь никто ничему не учил. Самым элементарным вещам. Вообще, я на ней из жалости женился. Я и всех своих животных из жалости завожу, если вижу, что кому-то плохо, сразу хочется взять, пригреть. А пригрел, приручил – уже всё… Уже в ответе. Как сказал гениальный Экзюпери. Да и без Экзюпери тут всё понятно. Вот и Галку приручил – и всё, теперь в ответе за неё. Какой бы она ни была безалаберной… Но ты знаешь, она очень талантливый человек. Я думаю, это всё прощает.

– В чём же она талантлива?

– А она пишет здорово. За такой прозой – будущее. Правда жизни, какая она есть. Страшная. Принесу тебе почитать её повесть. Стоящая вещь. И всё там – правда. Это её собственное детство: жуткая коммуналка, мать-пьяница, потом – сиротство… Она мне столько раз рассказывала про это, а я говорил: напиши! напиши! Много лет уговаривал. А она: «Кому это надо? кому это надо?» Наконец, написала. Жалко, что ей баллов не хватило. Я вообще-то не собирался сюда поступать, так, с Галкой за компанию, чтобы ей не было страшно, чтобы её поддержать. Но она настырная. На следующий год, я думаю, обязательно поступит…

(Забегая наперёд, надо сказать, что так оно и случилось. Но я не знаю: написала ли Галка, кроме повести о своём страшном детстве, ещё что-нибудь? Было впечатление, что она вся выложилась на ней.)

Ещё у Володи дома куча зверей. Говорит:

– Люблю всякую живность. И уж если кого завожу, то тут же ищу ему пару. Не могу видеть, как существо мается от одиночества. Никто не должен быть один. Быть одному – плохо. Вот ты про монастырь что-то такое говорила, мне кажется, это не правильно.

– Каждому, Володя, – своё.

– Я понимаю…

…А после лекций мы с Гавром шли привычным маршрутом: по Тверскому, по Страстному, по Петровскому, по Сретенскому – на нашу Крышу… Где всегдашние голуби, закат в окошке, загадочные часы и огарок свечи под лестницей…

…И везде, повсюду нас преследовал запах гари…

…Всё было, как во сне…

Грязный пустой вагон. Я в купе одна.

За окном – по чёрному – жёлтые мазки огней… В щербину окна вливается сырым, знобящим потоком сентябрьская ночь… Оглушительно, как молоты по наковальне, стучат колёса… Я сижу на жёсткой полке, привалившись спиной к твёрдокаменной стенке купе. Смотрю в окно. Спина онемела, но нет сил переменить положение. Вагон старый, допотопный, откуда только выкопали эту развалину? И дотащится ли она до означенного места?… Хотя мне решительно всё равно…

Я и не заметила, как в моём мозгу, в такт грому колёс, стали складываться строки… Они складывались, как бессознательная молитва. Как будто и не я складывала эту молитву, а кто-то другой делал это за меня и вкладывал её в мою раскалывающуюся от тоски и железного лязга голову. И трудно сказать, о чём была эта молитва, скрытая за рваными, изнемогающими от усталости, строчками, и к кому она была обращена… И всё же – она держала меня на плаву – в этой чёрной холодной пучине, в этой пустоте. Билось, как пульс:

Под этот грохот колёс я проснулась.

Жаркий, горячий сон, пропахший гарью, кончился. Сон с блужданиями по дымным бульварам… по зелёной крыше… жара… экзамены… суета… Всё кончилось.

Я проснулась. Жары больше не было. И никого не было. Меня пронизывал ледяной холод. Дуло из разбитого окна…

Я ехала в Крым. Точнее – в никуда. Ехала, чтобы спастись.

Или – погибнуть?… На что у меня больше шансов, я пока не знала.

Впрочем, мне было решительно всё равно. Всё, что могло случиться в моей жизни, уже случилось. И то, что последует за КОНЦОМ – было мало интересным. Удручало только то, что это послесловие может затянуться слишком надолго…

После конца. Так можно было назвать ту реальность, в которой я сейчас существовала. Это немыслимое измерение жизни, находящейся вне жизни: вне каких-либо желаний и надежд. Впереди мне виделось лишь бессмысленное доживание, утомительное проживание потерявших какой-либо смысл дней, лет, веков…

«Не сотвори себе кумира». Нет, он не был кумиром! Кумир – это что-то игрушечное, неживое. Это – не про него. И потом: на кумира молятся. Но я никогда не молилась на него, наоборот: я с ним вечно, вечно спорила!… Так кем же он был мне, мальчик из Марьиной Рощи, грустный Клоун, и отчего жизнь без него сразу стала так звеняще пуста, и так пугающе бессмысленна, словно вынули из нее сердцевину, оставив лишь гремящую пустотой оболочку?…

Тогда, сырой сентябрьской ночью, в жёлтой клетке обшарпанного купе, лихорадочно трясущейся на стыках, мне было всего двадцать два, и жизнь была кончена.

Пока он был жив, – всё у меня могло сбыться, самое несбыточное.

Теперь – не будет ничего. Словно задули свет, погас тот волшебный софит – который жарко светил мне пять лет жизни, и я оказалась впотьмах. Как будто сдуло с неба все звёзды… И остались только жёлтые мазки – на чёрном – за грязным окном…

Манеж, куда я хотела во что бы то ни стало выйти… Книга, которую я мечтала издать… Теперь всё это было уже ни к чему. Всё, что было задумано, – уже ни к чему. Потому что: не увидит, не узнает, не прочтёт, не порадуется, не похвалит… Не скажет уже никогда: «Послушай, напиши для меня песню!» А ведь вся моя жизнь со всеми её метаниями и надеждами была устремлена к этой будущей Песне!…

Теперь не будет ничего. Теперь – после конца. И зачем, и куда я еду?… Хорошо бы никуда не доехать. Эта колымага почти разваливается, такой ужасающий грохот и треск… ах, скорей бы, скорей бы под откос!…

Но я почему-то доехала. И ночной автобус с трёмя осенними пассажирами, который вёз меня сначала по чёрной степи, а дальше по глухим горным извивам, из Симферополя в Судак, почему-то не свалился в пропасть. Это было странно, нелогично, ненужно. Такая опёка судьбы. Пустые хлопоты…

Я сидела на заднем высоком сидении. Салон был залит голубоватым светом полной луны, которая неслась за автобусом бешеным галопом… А по салону бешеным галопом скакала красная лошадь на колёсиках… Подарок, который я везла судакскому племяннику Витюшке. Я отлавливала непоседливую лошадь, пристраивала её на соседнем сидении, но при очередном резком повороте она соскакивала с мягкого сидения и опять неслась вскачь по прямому пустому проходу…