– Больше не хочу. Никому ничего доказывать…

– Что-то случилось? Ты ещё вчера была такой весёлой…

– Со вчерашнего дня прошла целая вечность…

– Значит, всё-таки что-то случилось?

– Случится.

– Когда?

– Не знаю. Скоро.

– Ты пугаешь меня.

– Я сама боюсь. Давай на всякий случай попрощаемся.

– Навсегда?… – спросил он далёким голосом.

– Навсегда.

Мы поднялись со скамьи и пошли, каждый – в свою сторону. Он пошёл к Тургеневской площади, к метро, а я – в противоположную сторону, к Трубной…

…Когда я проезжаю по Садовому кольцу мимо скверика у Красных ворот, я как будто вижу себя, сидящую на скамье с десятью белыми розами, и льёт дождь, первый дождь за много дней… и дождь пахнет гарью…

Это было более тридцати лет назад. Но я и сейчас слышу этот резкий и горький запах гари, которым было пропитано лето семьдесят второго года… он никогда не выветрится из моей памяти… А на скамье у Красных ворот будет вечно, как изваяние, сидеть под дождём девчонка с десятью белыми розами на коленях…

26 июля пришла на работу раньше всех. В нашей комнате ещё никого не было.

Села за свой стол. От его блестящей поверхности ярко отражалось солнце…

В этот день не было смога. Южный ветер отогнал его на север. Небо в окне было ярко- синим, без единого белого облачного пёрышка… Значит, дождя не будет и сегодня…

Резко распахнулась дверь. В комнату ворвалась Танюшка Неструева. Как всегда – резкая, угловатая, стремительная.

– Нуш, Енгибаров умер! – крикнула она каким-то дико-возбуждённым голосом.

«Господи, какая чушь! – подумала я, ощутив смертельную усталость. – Как можно разносить такие нелепые сплетни?…»

Встала из-за своего солнечного, пустого стола, на котором ещё не успела разложить работу, и вышла из комнаты.

– Нуш, ты куда? – крикнула мне вслед Неструева. Но я ничего не ответила ей.

Я вышла на улицу. Было жарко. Очень жарко. Асфальт под ногами был мягкий, как пластилин. Я постояла, прислушиваясь. У входа – группа артистов, о чём-то разговаривают. Спокойно. Буднично. Имя «Енгибаров» не упоминалось.

Тогда я поехала в Росконцерт. Я знала, что его коллектив приписан к Росконцерту. Я ехала и думала… нет, я ни о чём не думала. Я вся оцепенела внутри, как будто вдохнула – а выдохнуть никак не могла.

Я вошла в здание Росконцерта, это была ещё одна большая концертная контора, к которой были приписаны артисты, концертные бригады, малые и большие артистические коллективы, которые здесь получали направление на гастроли во все края огромной страны. Эта контора была побольше Москонцерта. Во много раз. Я вошла и стала бродить по коридорам, чутко прислушиваясь, как ищейка… Я прошла все коридоры и закоулки, заглянула в буфет, постояла у окошка кассы, где народ получал свои командировочные деньги, – и НИГДЕ не услышала НИ СЛОВА о Енгибарове. И тогда я выдохнула… пружина внутри разжалась… Значит, сплетня. Очередная. И как люди могут такое придумывать?! Хотя есть примета: если кого-то при жизни похоронили, то значит – долго проживёт. Но те, которые это сочиняют, думают ли они в этот момент о тех, кому этот человек дорог? А ведь у него есть старенькая мать. Вот, он на гастролях, а до неё докатывается этот страшный слух…

Села в раскалённый автобус и отправилась обратно, в Москонцерт, постепенно приходя в себя и успокаиваясь. И только сейчас осознавая, как Неструева ушибла меня своим безумным выкриком. Ну, как можно такое брякнуть?! А ведь я ей рассказывала о Енгибарове, и она знает, что он для меня значит…

Я вошла в двери Москонцерта и первое, что увидела, – был большой Лёнин портрет в траурной рамке. Он висел сразу у входа… Чёрные страшные буквы поплыли у меня перед глазами… «25 июля 1972 года скоропостижно скончался…»

Вчера. Когда я была на крыше и хотела умереть…

Я вышла на улицу…

Вот и всё. Жизнь кончилась.

Мёртвая, я поплелась на Трубную, на Цветной бульвар… мёртвая, опустилась на скамью перед цирком… на которой когда-то писала для него песню… на которой сидела так часто весной семидесятого и смотрела на его огромный портрет, который улыбался мне со стены цирка… Мёртвая, поплелась по Самотёчному бульвару, по нашим любимым аллеям на площадь Коммуны и дальше, мимо часов, под которыми я ждала его когда-то, мимо афишной тумбы, с которой срывала его афишу, мимо подворотен, из которых кричали мартовские коты весной семидесятого года… и он тогда шёл рядом и читал мне стихи Превера о Птице в клетке… мимо подворотен, из которых вырывались клубы тополиного пуха прошлым летом… и он шёл тогда рядом, загорелый, с ярким платком на шее… и мы говорили обо всём на свете… Мёртвая, приплелась в Марьину рощу… к маленькому клубу, где он репетировал прошлым летом, а я сидела тогда в зале… и где я репетировала всю эту зиму, а в зале незримо сидел он…

ГОСПОДИ!!! Я НЕ ВЕРЮ В ЭТО!!! НЕ ВЕРЮ!!!

Господи, дай проснуться из этого кошмарного сна!

Два дня маниакально бродила по заколдованному маршруту: Цветной бульвар – Самотёчный – Марьина роща… И внутри было – как в выжженной пустыне… Сухо и мертво.

Уже и в газетах ОБ ЭТОМ написали… Всё равно – НЕ ВЕРЮ!

Просыпаюсь – точно проваливаюсь

в кошмарный сон, где трубная без трамвае,

Цветной без сирени,

и цирк – без Вас…

…28 июля с букетом белых роз я сидела в скверике у Красных ворот и ждала Гавра. Чтобы идти ТУДА вместе. Потому что одна я не могла. Да он бы и не отпустил меня одну.

Пахло гарью… Дышать было совершенно нечем.

Неожиданно стало темно. Резкий ветер погнал мимо меня толпу мёртвых, скрюченных листьев… они звенели и царапали асфальт… они царапали асфальт, как будто кто-то царапал его ногтями…

И вдруг – ПОШЁЛ ДОЖДЬ! Первый дождь в это безумное лето…

И я, наконец, смогла заплакать. Мы плакали вместе с дождём… Но легче мне не становилось.

…Потом пришёл Гавр. И мы отправились в ЦДРИ. Центральный дом работников искусств. Когда-то здесь был его творческий вечер, и тогда было много белых хризантем, и много восторженных речей, и его – в белом гриме – какое-то неживое лицо… и всё это меня так испугало тогда… И я шла тогда с этого вечера, а в мозгу кто-то отбивал текст страшной телеграммы: «Была на ваших похоронах…»

Значит, меня готовили?… Кто-то нашептывал мне о будущем?…

И вот я опять тут. Ольга Тишлер отделилась от стены, как тень. Красные розы у неё в руках…

Втроём мы вошли в тяжёлые двери ЦДРИ…

Музыка, вытягивающая из нутра душу… Пронзительный запах хризантем… Везде эти страшные белые хризантемы! Как будто те же самые – с его творческого вечера… Плачущий Боря Бреев бросился мне навстречу, но мы не смогли сказать друг другу ни слова, он только развёл горестно руками, в полном онемении…

…И никак я не могла увидеть его, – так много людей стояло, и так плотно…

И тогда Гавр раздвинул толпу – и я, наконец, приблизилась… и положила у него в ногах десять белых роз… белые розы означают «свидание»…

И – взглянула на него… Это было так страшно – взглянуть!

Я даже думала в эти два дня, что не буду смотреть на него. Чтобы запомнить его живым.

Но я всё-таки взглянула на него…

И в это мгновение – смерть кончилась.

И его. И моя.

Вообще смерть.

Смерть как небытие.

Потому что…

ОН БЫЛ ЖИВОЙ. ОН ПРОСТО СПАЛ. ОН УСТАЛ…

Вот и всё.

Человек поработал и прилёг отдохнуть.