Оказывается, Пушкин задумал осчастливить меня. С того самого раза, как я впервые пришла на лито в Сокольники и читала там свои стихи.

– В этой стране у вас нет будущего, – сказал он убеждённо. – Вам нужно уезжать, и как можно скорее.

– Это невозможно.

– Почему?

– Причин – две. Я не смогу без русского языка. И я не могу оставить близких людей. Зная, что я их никогда не увижу…

– Никто русский язык у вас не отнимет. Будете продолжать писать по-русски. Близких людей постепенно перетащите к себе…

Я только горько усмехнулась на это.

– Но главное – кому я ТАМ нужна?

– Вы талантливый человек, а талантливые люди нужны везде. Но в совке ваш талант зачахнет, – сказал он убеждённо.

– Почему вы так думаете?

– Потому что ни одной своей строчки вы здесь не опубликуете. А писателя без читателя, как известно, не существует.

– Но кое-что я здесь уже опубликовала.

– Это – чистая случайность, – сказал он и повторил убеждённо: – В этой стране у вас нет будущего.

– А там?…

– Там – свобода. Это – главное. Там вы сами будете решать свою судьбу. Там всё зависит от человека, лично от вас.

– Нет. Я не смогу жить без тех, кого люблю. И без родного языка. Хотите – назовите это моей слабостью.

Он не спорил со мной. Не переубеждал. Просто сказал:

– Подумайте ещё. Чтобы потом не жалеть.

Ну, я подумала… Хорошо подумала. Да, забавно было бы оказаться с Веней в Вене… А дальше – на все четыре стороны! Например, в Испанию – на родину предков… Зря что ли учила язык по самоучителю? Исполнится мечта: научусь танцевать фламенко!

И вот, представила это себе на мгновение: я – одна-одинёшенька – где-то там, в Европе… И такая тоска меня охватила! Ну, во-первых, мама не переживёт моего отъезда – это уж точно. (Сестрёнка-то переживёт. Но что она будет обо мне думать?… Вот, убежала от трудностей, захотела лёгкой жизни…) Но главное – я сама этого не переживу. Ведь я никогда больше не увижу Моего Клоуна… И с Гавром мы никогда уже не пойдём на Нашу Крышу… Нет, господа, это – не мой путь.

И дело даже не в том, буду я жалеть об утраченных возможностях, или нет (обо всех, может быть, когда-нибудь изданных где-то там книжках…) Даже если и буду жалеть (в грустную минуту, да, иногда), – но всё равно! Это – не мой путь. Я так чувствую… А идти-то ведь хочется своим! Зачем человеку идти чужим путём? Даже если этот, другой – устлан драгоценными камнями или розами… денежными купюрами или изданными книжками…

А где-то в это время будет обо мне тосковать МОЙ – не пройденный мной – путь…

И никто другой по нему не пройдёт – потому что ничем он таким уж привлекательным не устлан. Только болью, утратами и страданиями. Я так чувствую… Хотя… где-то там, вдали, брезжит и великая радость… если мне не изменяет внутреннее зрение. Иногда по вечерам, на закате, я это очень отчётливо вижу… (Но о том, так это или не так, ждёт меня вдали великая радость или не ждёт, я ведь никогда не узнаю, если пойду чужим путём.)

И останется мой путь навсегда никем не пройденным… и зарастёт сухой травой…

Нет уж! Ни в какую Вену с Веней я не поеду.

В коридоре Москонцерта столкнулась с Бойко, он был радостный:

– Выбил гастроли для нашей студии! В Крым! На весь август. Так что собирайся!

– А я, Анатолий Иванович, никуда не еду.

– Что значит «не еду»?

– У меня вступительные экзамены в августе. В Литературный институт. Я прошла творческий конкурс.

– О, поздравляю! Молодчина! Я знал, что у тебя получится! Поздравляю!

– Так я ведь ещё не поступила, рано поздравлять.

– Поступишь, я не сомневаюсь. Ну, удачи тебе тут. Значит, встретимся осенью?

– Встретимся осенью.

…А потом приехал из Кишинёва Гавр, и мы зажгли под крышей нашу свечу… и было ясно, что всё совершенно безнадёжно, потому что… потому что его дочери нет ещё и четырёх лет, а сын должен родиться осенью…

…Воскресное утро было удивительно ясным и солнечным. Ветер отнёс от города дым и гарь. Но пекло немилосердно – с самого утра.

Мы лежали на крыше, на горячей крышке люка, чувствуя спинами её тепло и шершавость, и смотрели в небо… Оно принадлежало нам. Небо, глядящее на нас голубыми глазами вечности, и этот зной, как ласка неба, и эта тоска, граничащая с восторгом.

Огарок свечи под лестницей, остановившиеся часы, башенки и голуби… здесь всё было наше. Здесь. Но там – внизу – была другая жизнь. Для которой мы опоздали…

И если бы кто-нибудь (или Кто-Нибудь) сказал нам тогда:

«Потерпите, ребята, тринадцать лет врозь, всего лишь тринадцать лет – и настанет ваше время», - легко ли нам было бы услышать эти слова? Легко ли нам было бы прожить эти тринадцать лет? И совершать глупости и ошибки, отмерянные нам судьбой – легче ли было бы, зная, что всё равно впереди Новая встреча?…

И если суждено пройти по колдобинам и ухабам, если для чего-то это надо, если суждено отболеть и выздороветь, а не отболев не выздоровеешь и не приобретёшь иммунитет, это ведь ясно, – то вряд ли удастся перемахнуть единым махом всё это кривое пространство… И вряд ли удастся перелететь его, если крылья ещё не отрастил… Вот и скачи, спотыкаясь…

А встреча, которая казалась бесконечно поздней, была на самом деле – ранней. Она была – из будущего. Она была как надежда. Как обещание. А вовсе не прощание. Вовсе не для сетования она была нам послана. Но кто ж тогда знал?…

Как недалеко видят глаза человеческие… Как близоруки мы все. Даже те из нас, кто считает себя дальнозорким. Как я, например.

– Ты знаешь, что на свете уже была женщина по имени Нуш?

– Нет.

– Между прочим, тоже циркачка.

– Какая же я циркачка? Я только мечтаю…

– Всё равно циркачка.

– И кто же она, эта Нуш?

– Жена французского поэта Поля Элюара. Ты чем-то похожа на неё…

И он принёс и подарил мне сборник стихов Элюара. И там были стихи про циркачку Нуш. И её портрет. Жалко, что её давно нет на земле. Можно было бы послать ей привет. Нуш от Нуш…

Странно… Почему всё так? Если родство душ – то невозможность быть вместе. Почему в жизни это постоянно так? Или мне действительно суждено стать монахиней? Облачиться в чёрные длинные одежды и затвориться в маленькой келье? И принять обет молчания… Ведь я мечтала об этом когда-то…