Люди, почему вы плачете? И что за странные речи говорит этот седой армянин с заплаканными глазами? «И вот он лежит перед нами…» Он говорит так громко, с надрывом…

Зачем они так шумят, когда человек спит?

Зачем так надрывно играет музыка?

Зачем мешают тебе отдыхать?

Милый, милый…

Мама твоя гладила тебя по щеке, по волосам… Смотрела на тебя тихо, без слёз. Высокая молодая женщина в чёрной косынке стояла рядом с ней… Наверное, это и есть та самая девочка, которая умеет летать… И ещё какие-то женщины стояли рядом с тобой. Как будто охраняя твой сон. Когда-нибудь – потом – они станут мне близкими. Ты подружишь меня с ними. Потом…

А сейчас – на меня напала такая радость, такое веселье! Радость рвалась из сердца.

– Почему все плачут? – спросила я Гавра. – Они что, ничего не понимают? СМЕРТИ – НЕТ! Он не умер. Он – здесь. Он нас слышит.

Музыка уже не казалась мне печальной, рвущей душу. Мне хотелось танцевать. Мы стояли у окна. И я не могла удержаться, и покружилась слегка, от избытка радости… «Нуш, ты что?!» – вскрикнула страшным шёпотом Тишлер.

– Ничего. Мне просто хорошо. Ну, пойдёмте отсюда! Я не могу больше слышать этих причитаний…

«По-моему, у неё – шок», – шепнула Ольга Гавру за моей спиной.

– Никакого шока, – сказала я. – Просто я всё поняла. Мне открылось…

…Когда мы вышли, я сказала: «Жутко хочется есть. Три дня не ела». И мы пошли в какое-то кафе, чего-то там пожевали, каких-то безвкусных пирожков, и выпили по чашечке безвкусного кофе, а неземная радость распирала мне сердце… Мне казалось: моё сердце – огромное-преогромное, оно вмещает весь этот город, свежий после от дождя, как будто очнувшийся после долгого зноя, моё сердце с лёгкостью вмещало весь город, и эту улицу, с тонким, сверкающим ручейком вдоль обочины, и этот старинный дом, где спит безмятежным сном мой милый Клоун, спит, как уставшая скрипка… Радость была так велика, что сердце готово было разорваться…

– Смерти – нет! Неужели вы не чувствуете?

Ольга и Гавр смотрели на меня, как на умалишённую.

– Да нет же! Я не сошла с ума. Наоборот. Наконец-то я всё поняла, как оно есть на самом деле. Смерти – нет. Её нет вообще. В принципе. ОН – ЖИВОЙ! Я это чувствую… Он никуда не ушёл. Он – здесь, рядом…

Действительно. Смерть кончилась. В ту секунду, когда я взглянула на него.

Смерть кончилась. Но – не боль.

Боль только началась.

Боль только разгоралась…

Через пару дней създили с Гавром на Ваганьково.

…Мой Клоун смотрит с портрета – как из окна…

Рядом с храмом Воскресения…

Где ты теперь, Мой Клоун? В каких краях? в каких пределах?…

Ты так хорошо, так тепло улыбаешься с портрета, как будто ты – по-прежнему здесь.

Но мир накренился в каком-то надтреснутом состоянии…

Ни с кем не говорю о Вас

Пошла и уволилась из Москонцерта.

Лёниного портрета у входа уже не было…

В отделе кадров сказала, что увольняюсь потому, что у меня скоро начинаются экзамены в институте. И это была правда. Но не вся правда.

Просто я не могла себе представить, что каждый день вхожу сюда – и вижу страшное место, где висел Лёнин портрет в траурной раме… Это было выше моих сил.

Когда вышла из Москонцерта, встретила Игоря Борисовича Дюшена. Он шёл по улице. Увидел меня, обнял за плечи, спросил участливо: «Ну, как вы?» Я хотела ответить, но не смогла, что-то забулькало в горле…

Он взял меня под руку, и мы пошли к метро вместе: сквозь зной, гарь и ужас этого лета… Он молчал, и я была благодарна ему за это.

Как-то вечером раздался телефонный звонок и голос, странно знакомый, но который я по телефону ещё не слышала, сказал:

– Здравствуйте. Это Валерий Каптерев. Хотел спросить: отчего вы к нам не заходите? Ведь вы сказали, что живёте совсем близко.

– Да, это так.

– Ну, так заглядывайте как-нибудь на огонёк.

– А сегодня можно?

– Конечно! Будем очень рады.

…Я шла к ним, ещё не зная, что дружба с этими людьми наполнит мою жизнь новым светом и смыслом. И откроет окна в иные измерения жизни. И подарит новое небо…

Это Сам Господь вёл меня к ним. Чтобы жизнь моя не знала пустоты. И это Лёня вёл меня. Потому что это была цепочка – от него. Та самая волшебная цепочка удивительных встреч, сцепленных одна с другой, как звенья одной цепи, которые – не разорвать. Но вынь одно звено – и всё рассыплется…

Я шла навстречу будущему, которое сказало голосом доброго старика с голубыми глазами: «Заходите на огонёк». И я шла на этот горящий впереди огонёк…

Мой второй приход к ним.

И вновь так не хотелось уходить!…

Я и не подозревала, что на ближайшие тринадцать лет это станет моим самым горячим и самым постоянным желанием: быть с этими людьми. В тот жаркий июльский вечер 72 года я нашла, наконец, свою, родную по духу, семью, о которой мечтала… которой мне так не хватало в жизни.

На что не было сил, так это на сдачу экзаменов в Литинститут. Точнее – не было желания. Вообще, ничего не хотелось. Уснуть бы… чтобы уже не просыпаться… Но я помнила его слова: «Тебе надо в Литинститут». Я твердила себе: «Он хотел этого. Он этого хотел. Этого хотел он». Да я и сама когда-то этого хотела… когда-то… как будто в другой жизни…

Мне было всё равно… Я никак не могла воскресить в себе то чувство, когда мне так хотелось в этот институт… Когда, приехав в Москву, пришла сюда, на Тверской бульвар, и стояла за оградой, глядя на ребят в скверике, как на небожителей… Теперь я сама была среди этих небожителей – по эту сторону ограды. Но никакого небожительского чувства во мне не было.

…Всё было, как во сне…

После творческого конкурса самое страшное – это собеседование. Так говорят знающие люди, которые это собеседование не прошли в прошлом году. На собеседовании тоже идёт отсев. На собеседовании ты заходишь в большую комнату, где по стеночке сидят разные поэты знаменитые, писатели, руководители творческих семинаров и преподаватели института, а тебе предлагают сесть на стульчик посреди комнаты – и это не очень уютно. Точнее – очень неприятно: сидеть в перекрестье изучающих тебя взглядов. Но мне было всё равно… Мне было до такой степени всё равно, что я даже не волновалась, меня не бросало ни в жар, ни в холод. Я была холодна, как камень.

…Всё было как во сне…