– Но, если вы не возьмете меня на работу, вы так и не узнаете меня.
– Согласен. Но у меня есть люди, которые годами ждут места. Ходят, напоминают о себе, мелькают… Вы-то откуда взялись? Где вы были раньше?
– Растила сына. Мне некогда было мелькать.
– Так у вас, к тому же, ребёнок?
– Да, сын.
– Так… Одинокая женщина с ребёнком. Конечно, беспартийная? Я так и думал. Ребенок будет болеть, бюллетени и тому подобное…
– Наверное, вы в детстве тоже болели?
Он посмотрел на меня, не понимая.
– Кстати, а почему вы пришли именно в моё издательство? – спросил он. – Почему бы вам не сходить в «Детгиз» или в «Молодую гвардию»? Насколько мне известно, там нуждаются в хороших редакторах.
– Там я уже была.
– Сочувствую вам. Но… – он развел руками. – Впрочем, звоните. Со временем, может быть… Появляйтесь, мелькайте!
Вышла на улицу – в пасмурную окраину, в обшарпанность мокрых палисадников.
В пасмурную очередь на автобусной остановке. В душную, пахнущую осенней сыростью, давку метро. В тысячеликое одиночество часа «пик».
В тягучесть обратной дороги в конце пустого дня… Сколько от этой конторы до нашего дома? Полтора часа. Итак, три часа уходило бы на одну только дорогу! Плюс восемь часов в издательстве. Итого, одиннадцать. Когда бы мы виделись с тобой, сынок? Выходит, на жизнь – на нашу с тобой жизнь – совсем не оставалось бы времени? Нет, такой работы нам не надо…
Ты встретил меня у самых ворот с охапкой жёлтых листьев.
– Слушай стишок, мамася!
– И ещё слушай:
– Отличные стишки, Антончик.
Мы смеёмся. И тоска и безнадёжность этого дня отпускают меня…
– Ну, как ты сегодня? Ел что-нибудь?
– Полудничал. Пирожок с замазкой. Замазку выкинул, а пирожок съел. В обед хлеб и компот ел.
– А утром?…
– Утром? Воспитательница говорит: скорей пейте все кофе!
– Ну, и как, пил?
– Пил, – неуверенно говоришь ты. – Такие серенькие помои с мусоринками.
– Так уж и помои?
– Очень похоже. Такой цвет некрасивый…
– А чем вы занимались? – перевожу я разговор на другое. – В какие игры играли?
– Занятия математические были. Смешные очень.
– Почему смешные?
– До пяти учили считать! К двум картоновым яблокам прибавляли три картоновые груши! Любовь Петровна всё объясняет, объясняет, а ни у кого не получается… Потом она сказала: устала я от вас! Антон, сосчитай им. Ну, я сосчитал… до пяти миллионов! – ты смеёшься. – Шучу, конечно. Потом книжку ребятам читал.
– Какую?
– Сказки разные. Про начальника злости.
– Про кого?!
– Про Кащея.
Подумав, сказал:
– А можно было не убивать Кащея, а перевоспитать. Тоже хороший рецепт. А ещё я тебе письмо написал! И вот, подарок тебе, – ты протягиваешь помятый спичечный коробок.
Читаю письмо:
«Милая моя мамочка Романушко!
Я тебе подарил спичечный коробок, не потеряй ево, он – обо мне на память. Я люблю тебя очень сильно, ты чувствуешь? Но мамочка, ты ещё подскажи мне, хочешь ли ты, чтобы я тебя сфотографировал опаратом «Огонек», и ещё я тебя целую, и передаю привет из страны невидемых городов. Целую. Антон."
– Конечно, хочу, – сказала я. – Спасибо, миленький, и за подарок, и за письмо такое чудесное. Я тоже о тебе весь день думала…
– А почему ты грустная?
– Устала, сынок. Я сегодня пол-Москвы объездила, где только ни была…
– Нашла работу?
– Нет.
– А когда найдешь?
– Не знаю…
За ужином ты судорожно хватал чёрный хлеб с маслом, умял два омлета, и никак не мог наесться. Отвалившись от стола, запел:
Ты похудел за две детсадовские недели, нос заострился, под глазами залегли тени, которые не исчезали даже ночью, во сне. Даже во сне вид у тебя был уставший и грустный.
Укладывая тебя спать, заметила, что твои ноги, от щиколоток и до самых колен, в синяках.
– Антон, ты почему весь в синяках?
– В саду так много углов… – нехотя ответил ты.
На следующий день я, как обещала, пришла за тобой пораньше, ты ещё не успел занять свой пост у окошка веранды и начать считать кирпичи. Ты сидел на горке песка и что-то строил. Рядом с тобой в песке играли два мальчика, вы о чём-то оживленно переговаривались. Но не успела я порадоваться, что у тебя хорошее настроение и ты играешь с ребятами, как ситуация в песочнице мгновенно изменилась. Пока я шла от калитки к вашему участку, на моих глазах разыгралась следующая сцена. Один из мальчиков стал что-то выкрикивать, размахивая руками. Ты с улыбкой отвечал ему. Мальчик, крайне раздражённый, ударил тебя кулаком по голове. Ты заплакал. Оба мальчика вскочили, словно твой плач послужил им сигналом, и стали бить тебя. Они затаптывали твой город, били тебя по рукам ногами, наступали тебе на руки (ты пытался защитить свои чудесные башни), мальчики пинали тебя, били по спине, по голове…
Я бежала тебе на выручку, а Евдокия Васильевна спокойно созерцала эту сцену, сидя в двух шагах на веранде. Она не шевельнулась и не проронила ни слова. Ты плакал, даже не пытаясь защититься, лишь прикрывая голову руками от ударов, продолжая сидеть на холодном песке среди руин своего сказочного города…
Подбежав к песочнице, я с трудом оттащила от тебя мальчишек. Подняла тебя, вытирала твоё лицо, измазанное песком и слезами…
– За что вы его бьете?
Оба мальчика, разгоряченные, исподлобья смотрели на меня одинаково злыми глазами.
– За что вы его бьете?
– А чего он…
– Что «чего»?
Мальчики угрюмо молчали.
– Антон, за что тебя били? Ты кого-нибудь из них обидел?
– Я им рассказывал про Маль… А он, этот Ваня, говорит: это неправда! А я говорю: правда! И они стали стукать и всё ломать… – ты опять залился слезами.
Мальчики стали что-то выкрикивать, размахивая руками, что-то злое, несвязное, все их обвинения сводились к тому же: «А чего он!…»
Евдокия Васильевна наконец поднялась и неторопливо приблизилась к нам.
– Я вас предупреждала, что его будут бить, – почти с удовлетворением сказала она.
Я не могла говорить, я боялась заплакать. Первый раз в жизни тебя били, били на моих глазах (впрочем, первый ли? я тут же вспомнила синяки на твоих ногах). Я была потрясена тем, что тебя могут бить, тебя, который никогда никого не ударил.
Обидчики твои, чувствуя безнаказанность, испарились. Мы стояли у песочных руин втроем.
– Ему нужно учиться давать сдачи, – говорила мне несокрушимо спокойная Евдокия Васильевна. – Антон, ты должен давать сдачи.
– Какую сдачу? – поднял ты на воспитательницу горькие заплаканные глаза.
– Ты что, не знаешь, что такое «сдача»? – изумилась воспитательница.
– Не знаю, – смущенно признался ты, словно тебя уличили в чем-то нехорошем.
– Тогда вам придётся объяснить своему сыну, что такое давать сдачи.
По дороге домой.
– А ты ходила в сад, когда была маленькая?
– Ходила.
– А тебя стукали?
– Один мальчик… Однажды он даже оторвал мне воротник от пальто. Бабушка пошила мне новое пальто, а он в первый же день его порвал. Было очень жаль бабушку… Я тоже плакала и не умела давать сдачи.