- Иди, бабонька, да берегись лиходеев!.. И своих, киевских, и наших…
В другом месте видели, как чьи-то слуги вытаскивали из клети окованные железными полосами большие, тяжёлые сундуки и грузили их на сани.
- Ребята, чьи вы люди?
- Воеводы Бориса Жидиславича.
На большой городской площади, прозванной Бабьим Торжком, у стен Десятинной церкви, нашли князя Мстислава Андреевича. Мечник спрыгнул с коня:
- Дозволь, княже, молвить!
- Говори…
Прокопий рассказал, как по дороге к Василеву прорвался в малой дружине неизвестный муж.
- Одного мы срубили, княже, других не догнали. Кони у них добрые, ушли.
Мстислав слушал внимательно. Обветренное его лицо было спокойно, тёмные глаза, воспалённые бессонными ночами, смотрели сурово.
- По дороге на Василев, мечник, утёк князь Мстислав Изяславич.
Прокопий побледнел:
- Казни, княже, нерадивого слугу. Не удержали, упустили.
- Сколько было с тобой воинов? - спросил Мстислав Андреевич.
- Я седьмой, княже.
- А у Мстислава Изяславича?
- Два десятка.
- Борис Жидиславич, - обратился князь к воеводе, - почто послал на путь к Василеву так мало людей? Ведь донесли же, что князь поедет по этой дороге.
У Бориса Жидиславича затряслись руки. С испугом смотрел он то на князя, то на Прокопия.
- Прости, княже, не ведал! Боярин Яким Кучкович отсоветовал послать сторожей на дорогу к Василеву.
Не слушая воеводу, Мстислав Андреевич пришпорил коня и поехал дальше. За ним тронулись остальные.
9
Словно на разворошённом муравейнике, перед собором Святой Софии суетились люди. Какой-то воин тащил, прижав к груди, визжавшего поросёнка. Группа пешцев, обнявшись, стояла вокруг костра и распевала воинскую песню. На снегу темнели кучи конского навоза, клочки сена, ветер перегонял пух, выпущенный из чьей-то боярской или купеческой перины.
Над людской сутолокой, подставляя свои стены влажному мартовскому ветру, громоздился розовато-белый собор. Алексей стоял перед ним, сняв шапку. Сбылась его мечта - он в Киеве. Сколько слышал он о киевской Софии от деда Кузьмы, от Прокопия, от других… Никогда ещё он не видел ничего подобного. Кругом пели и ругались люди, раздавалось конское ржание, визжал поросёнок, которого собирался колоть ратник… Алексей всего этого не слышал. Величественные стены, выложенные из широких рядов красного кирпича и камня, казалось, стояли здесь вечно. Какая громада!.. Не верилось, что она сделана руками таких же людей, как те, которые плясали здесь вокруг дымных костров, задавали коням корм; стоя на коленях на разостланном кафтане, играли в зернь.
Проведя варежкой по длинным спутанным волосам, Алексей вздохнул. Вот он, собор Софии! Трудно было сказать, чем он его покорил. Огромный тринадцатиглавый, опоясанный открытой галереей, стоял он в окружении каменных княжеских построек. Это были гридницы, где князь пировал с дружиной, жилые хоромы, где он жил со своей семьёй, многочисленные терема бояр. Так же как и собор, они были построены из красноватого камня и рядов плоского кирпича, украшены мрамором и мозаикой, блестели резными деревянными и белокаменными украшениями. Но все они только дополняли красоту храма.
Над тринадцатью полукруглыми куполами собора в синеве неба по-весеннему таяли облака.
Собор был открыт. Сквозь высокие дубовые двери Алексей вошёл внутрь. От столба к столбу пробирался он в полутёмном пространстве под хорами и вышел на залитую светом середину храма. С недосягаемой высоты зенита купола строго смотрел на него непомерно большими глазами величественный Спас в окружении архангелов в шитых жемчугом облачениях. Над алтарной преградой, на мерцающем золотом фоне вырастала огромная фигура Богоматери с молитвенно воздетыми тяжёлыми руками.
С волнением рассматривал Алексей изображение строителя Софии, князя Ярослава Мудрого, в богатом плаще и венце, с образцом храма в руке; по сторонам белели силуэты его жены и детей.
По украшенным мозаикой ступеням лестничной башни Алексей медленно поднимался на хоры. По стенам лестницы были написаны сцены охоты, скоморохи, музыканты, травля зверей и многое другое мирское, радовавшее глаз своей земной живостью. Казалось, что звери сейчас зашевелятся и сойдут со стен. Алексей не раз видел таких затравленных животных и пытался изобразить их чеканкой на серебре. Художник подметил в них то же, что и он, только киевлянин сделал это раньше.
Алексей долго рассматривал живопись, любуясь пружинисто изогнутыми телами зверей, праздничными нарядами царей и придворных, гибкими фигурами скоморохов. Он понял своего неведомого собрата-живописца, стремившегося уловить живой трепет земного мира. Владимирскому златокузнецу страстно захотелось ответить безвестному художнику, приложить к сокровищам и красоте этого храма какое-нибудь узорочье, сделанное его, Алексея, руками. Оглянувшись по сторонам, он вспомнил, что находится в лестничной башне собора, а не в мастерской, и улыбнулся.
После таинственного полумрака и тишины собора его ослепила глубокая синева киевского вечернего неба, фиолетовый снег на кровлях домов. На площади по-прежнему шумели люди, раздавалось бряцание оружия, конский топот. Многие ратники разместились по домам, и теперь из их отволочённых окошек и приоткрытых дверей тянул синеватый дымок. Но часть воинов всё ещё не нашла себе пристанища и оставалась под открытым небом.
Алексей подошёл к небольшой группе, собравшейся у костра. Говорили о том же, чем наполнено было и его сердце. Высокий, с редкой бородёнкой каменщик развёл руками:
- От отцов и дедов слыхивали мы, что Киев красно украшен всяким строением, но никто не чаял увидеть такое! Посмотрите, братья, София-то… И всё наш брат, русский мастер-делатель, сработал. На украшение земли…
Сидевшие у костра повернули головы к собору и замолчали. В прозрачных сумерках вечера, освещённый пламенем костров, собор выглядел ещё строже и прекраснее. Он властно напоминал о родине, о великой Руси, такой же могучей, так же неудержимо росшей и ширившейся, как росла, уходя в лиловое небо, громада чудного храма.
В синие мартовские ночи воздух как-то особенно чист и животворен. Вдыхая его полной грудью, Алексей чувствовал, как весь, до краёв, наливался молодой силой, как сердце наполняла безмерная радость жизни. Заложив руки за спину, шёл он вдоль тёмных, притаившихся в лунном свете изб и слушал. В одном доме плакал ребёнок, и молодая мать напевала ему песню; в другом слышались глухие мужские голоса. Рядом, со свеса деревянной кровли, со звоном рухнула на землю большая сосулька. Привычным движением Алексей дёрнулся к мечу, но остановился. Да, он стал воином. Только душа осталась прежней. Сегодня, когда осматривал собор Софии, затуманились глаза от его несказанной красоты. Оставил бы князю меч и коня и вернулся бы к дымному горну ковать со стариками сказочные узорочья. А Арина качала бы в зыбке сына и напевала им всем четверым песни. Хорошие песни, наши, владимирские…
10
И опять, по-весеннему мягко и широко, шумят могучие сосны с влажными от тёплого ветра стволами. Пролетают грачи и жаворонки, обгоняя медленно ползущие рати. Из-под копыт рослых коней летят комья мокрого снега. Впереди, над шапками воинов, плывёт, вздрагивая, княжеский стяг с вздыбленным золотым львом. Владимирское войско возвращается домой. Кто-то из воинов затягивает песню, её подхватывают другие. Широкая волна несётся спереди; кажется, что поют не только воины, но деревья и земля, освобождающаяся от оков зимы. Песня проходит по рядам ощетинившихся копьями войск, как волны ветра по колосящемуся полю. Не отдаться её могучей силе нельзя. В такт ходу коня покачиваются копья, сами собой рвутся из груди звонки. Заломив шапку, Алексей поёт о громкой дедовской славе, звонившей своими острыми мечами о царьградские щиты греков, склонившей к земле стяги половцев.