— В посольство мы сообщим о вашем задержании, — учтиво сказал полицейский. — Советую не терять времени, может быть, в участке мы быстро разберемся, произведя обыск. Прошу идти вперед и не пытаться что-либо выбросить.

Обыск, конечно, ничего не дал, зато выяснилась личность незнакомца: Арвед Лелле, эстонский эмигрант. Кстати, говорит и по-русски, и по-эстонски, и по-английски. По меньшей мере, мог бы объясниться с Эрвином на трех этих языках.

— Вы сейчас опозорены для вашей советской власти на всю свою жизнь, — заявил этот негодяй морякам-эстонцам на их родном языке — чтоб не поняли работники полиции. — Лучше будет остаться здесь.

И он начал наученно и красочно описывать прелести той жизни, которая ждет Эрвина и его матроса под крылышком эстонских эмигрантских организаций в Швеции, Англии, Канаде — где только захотят они сами.

— Вы героями вернетесь в нашу Эстонию, когда оттуда вышвырнут всех коммунистов!

— А мы сами — коммунисты, понял? — рявкнул Эрвин.

— Предатели! — взвизгнул провокатор. — Вы не эстонцы, вы — паршивые… паршивые клопы!..

Он замахал своими длинными руками перед лицом Эрвина, наступая на советского моряка, чуть ли не хватая его за шиворот. У Эрвина от гнева, от возмущения нахальством провокатора перед глазами поплыли стены, лица, предметы; ярость захлестнула его сознание, и он с силой толкнул Арведа Лелле в грудь. Да не рассчитал: тот, полетев к дверям, до крови разбил о косяк свою голову.

Эрвин тут же понял, что совершил глупость. Дело сразу приняло новый оборот, в него должны были вмешаться судебные власти.

Сутки потребовались нашему посольству, чтобы добиться освобождения моряков. Были уплачены соответствующие штрафы, принесены извинения. Арвед Лелле мог торжествовать.

— Не велика заслуга двинуть провокатору в морду, на это много ума не требуется, — сурово говорил Ян Раммо провинившемуся и членам бюро, которые пытались заступиться за Эрвина. — Не можем мы отпускать за рубеж людей с такими слабыми нервами. Предлагаю объявить строгий выговор с занесением в учетную карточку и уволить из системы пароходства.

После этого рокового заседания бюро парткома его секретарь пригласил Эрвина для личного, товарищеского разговора. Похлопал отечески по плечу, чуть ли слезу не пустил:

— Ты думаешь, мне тебя не жалко? Да я, может быть, больше тебя переживаю, но не могу же я пойти против своей совести, если ты заслужил такое наказание. В партии мы тебя оставили — это главное, но оставить в пароходстве… Какой мы пример другим подадим? Ведь я отвечаю за воспитание каждого моряка — от матроса до капитана, — а что я им скажу, если поглажу тебя по головке?

— Не надо меня гладить по головке! — резко сказал Эрвин. — Я — коммунист, моряк…

— …Фронтовик, — добавил Ян.

— Да, фронтовик! — почти крикнул штурман. — И в сиропе не нуждаюсь.

В общем, разговора не получилось. Эрвин нагрубил секретарю парткома и ушел, громко хлопнув дверью. Он считал, что Ян Раммо — перестраховщик, карьерист и дуб и что своим сегодняшним поведением на бюро он отомстил Эрвину за незначительную критику, с которой тот прошелся по парткому на последней конференции. Ничем другим такую суровость Яна к себе объяснить он не мог.

Еще более необъяснимым показалось ему отношение к его делу Сулева и Виктора. Он ждал, что они возмутятся решением парткома пароходства, немедленно нажмут на «все рычаги» и докажут, что не заслужил Эрвин столь сурового наказания. Верно, и Сулев, и Виктор были потрясены всем происшедшим, они действительно что-то предпринимали для восстановления справедливости, но, видимо недостаточно энергично — ничего ведь в общем-то не добились…

В первые дни после увольнения из пароходства Эрвин надеялся, что кто-то умный, действительно принципиальный заметит всю нелепость положения, в которое попал честный, но излишне горячий человек, коммунист, и скажет тому же Раммо:

— Постойте! Что вы делаете? Вчера считали лучшим работником, а сегодня топите в детском тазике?

Даже не от Сулева и Виктора ждал он этих слов, верил, что они будут сказаны. Но поскольку не заметили это другие, возможно, и не знавшие хорошо деловых и прочих важных качеств Эрвина, то почему об этом молчали его друзья?

И если честно говорить, то и по сей день в самых глубоких тайниках души избитый, полуопустившийся моряк вынашивал надежду на это особое внимание, чуткость, справедливость. Ждал, верил, совершал новые ошибки, усугублявшие дело, и сердился на всех, кто оказывался рядом. Даже на случайного знакомого — Магнуса, «Носорога»…

Да, Фанни вчера рассказала что-то о Магнусе. Эрвин не знал, что жена Сулева работает на том же заводе. Что это было? Он долго рылся в памяти, но почему-то вместо Магнуса и его не очень обычной истории вспоминалась и заслоняла собою все молодая жена «Носорога», так похожая на Айме. Она возникла из темноты кабинета как живая. В самое сердце проникал немного грустный и удивленный взгляд ее больших черносмородиновых глаз. Потом она отдалилась, и вот уже издалека, из окна третьего этажа приветливо машет тонкой оголенной рукой, и ветер ласково треплет короткий рукавчик ее легкого платья — такого же, какие любит носить Айме…

Долго ворочался Эрвин с боку на бок, прикуривая одну сигарету за другой. Кучка пепла возле дивана уже была видна: начинало светать.

7.

Проснулся Эрвин с тяжелой головной болью, поздно: и на сей раз его никто не разбудил. В квартире была полная тишина, и это его встревожило. На столе нашел записку:

Писал записку Виктор — его красивый, четкий каллиграфический почерк с легким наклоном вправо ни с чьим другим не перепутаешь!

У Эрвина тоскливо защемило сердце. Тоже мне, друзья называются — не могли разбудить. Пошли бы в магазин втроем. Или им стыдно идти в компании с ним? Ну, конечно, в этом все дело! Они теперь часто встречаются без него, они с полуслова понимают друг друга, им вдвоем хорошо, а третий, Эрвин, лишний!..

Внезапно пришедшая в голову догадка взвинтила его до предела. Он нервно прошелся по всей квартире, с ненавистью оглядывая ее уютное убранство, и еле сдерживался от желания все крушить и рубить. Ушли! Бросили одного в квартире! Стыдятся, как же с выгнанным отовсюду человеком показаться людям! Когда из-под огня, по болоту вытаскивал на себе — все считалось правильным, а теперь…

Спеша, едва брызнув на лицо водой, он судорожно закручивал кран в ванной, но струя из крана не уменьшалась, а наоборот — шла сильнее. Все попытки остановить воду ни к чему не привели. «А, черт… сорвал резьбу!..» — пробормотал он и почему-то вспомнил сломанную телефонную трубку, которую в понедельник должны заменить. Значит, опять набедокурил! Ничего себе — пустил Сулев постояльца!..

Теперь мысли Эрвина заработали в обратном направлении. Это был приступ убийственного самоанализа, когда все свои отрицательные стороны вдруг видишь крупным планом и даже положительное кажется достойным осуждения.

Действительно, жизнь, как видно, не удалась. Не на прочной основе строилась, если один нелепый случай потянул вереницу других, выбил из колеи. И кто в этом виноват? Только ли Ян Раммо? А если представить иначе все происшествие там, за рубежом? Например, так: в ответ на кощунственные слова Арведа Лелле хладнокровно заявить, что они, советские моряки, не желают выслушивать бредни предателя своей Родины и требуют немедленно прекратить эту комедию. А самое главное — не распускать руки…

Допустим, что это оказалось выше сил. Партком не понял состояния человека, спровоцированного врагом. Тебя лишили любимой работы. Но ты остался человеком, коммунистом. Нашлось дело и на берегу, знай трудись и восстанавливай прежнее уважение к своему честному имени. Да ведь как же, зря обидели! Не поняли! Не оценили! Зато «поняли» и «оценили» сомнительные дружки, которые в таких случаях появляются с непостижимой быстротой, один другого лучше.