Очень здорово пел Султан–Мурад; я так живо представлял себе старинную крепость и звон мечей, и коварного Надиршаха. Малик толкнул меня в бок, и я оглянулся.

— Пошли поиграем в «конокрадов»! — прошептал он мне в самое ухо.

— А как же халва?

— Успокойся! Она уж давно в моем кармане. Победишь — всю получишь! — Мы потихоньку выскочили из комнаты и спустились в долину. Кинули жребий. По жребию «конокрадом» стал я. Игра заключалась в том, что «конокрад» должен был скрыться где‑нибудь поблизости — в кустах, за камнями, а остальные должны искать его. Не найдут — значит, все поочереди таскают героя на спине — как на коне. А кто быстрее всех будет бегать, того и выбирают «конокрадом». Он прячется, и все начинается сначала. Если же «конокрада» найдут, то уже он должен на своей спине таскать нашедшего.

— Не забывай, Апанды, — говорил мне Микаил, — не найдем тебя, — покатаешься на нас, да и халвой закусишь.

И я бросился наутек. Искал среди больших камней, кустов, где бы спрятаться понадежнее. Поблизости был маленький хутор. Я продирался через колючки и попал в сад. Прямо передо мной росло большое ветвистое дерево. Что‑что, а уж на деревья я мастер взбираться! Правда, отцовские сапоги мешали, но хоть и с трудом, я надежно скрылся в густой листве ветвей. «Тут уж никто не найдет меня!» — радовался я. Луна освещала все вокруг, и я хорошо видел, как ребята ищут меня в кустах.

— Эй, эй! — вдруг крикнула Хабсат. — Я видела, как он забрался в сад тети Муминат!

«Вот, чертенок, — ругнулся я про себя, — следила, косоглазая, за мной». А глаза Хабсат действительно раскосые, сама она отчаянная, всегда вьется около мальчишек и ни в чем им не уступает.

Вижу, перелезает девчонка через забор и направляется прямо к моему дереву.

«Все равно не найдешь, — подумал и так затаился, что и кашлянуть боюсь. — Лишь бы ветка выдержала, не подломилась!»

— Вот бы сюда овчарку Муса–Хаджи, она бы быстренько нашла «конокрада», — говорил Малик. Он уже тоже под моим деревом очутился.

— Вот чую, чую, что он где‑то близко, — не унимается Хабсат, — не мог же он уйти дальше, там ведь собака тети Муминат знаешь какая злюка. Ананды ее ух как боится!

«Ах ты… уж я тебе покажу потом», — пообещал я Хабсат. Надо же, эта девчонка все про меня знает. Ей что, на нее не нападала собака Саид–бега. На правом бедре у меня до сих пор след от ее зубов. Было это в позапрошлом году. Послала меня бабушка к бабушке Нуцалай за нюхательным табаком. Дело было вечером, дом Саид–бега стоит на самой окраине аула, сам он пастух, много месяцев в горах, а мать его, Нуцалай, живет в нижнем этаже, прямо во дворе. Я просунул руку в щель и открыл ворота Саид–бега. Зашел под темный подвес, и вдруг рядом раздался такой лай, что до сих пор, как вспомню, поджилки трясутся. А она, эта проклятая собака, как вцепится в мои штаны. Я закричал, заплакал. На шум выбежал Саид–бег (он, оказывается, только накануне вернулся с гор) и оттащил свою собаку. Уж не помню, как я до дома своего добрался, и про табак, конечно, забыл. Бабушка, бедная, к знахарке побежала, а мама доктора привела. И начались мои мучения — каждый день уколы. Вот с тех пор я и не могу слышать собачьего лая.

И главное, когда я в сад к Муминат полез, совсем забыл, что и у нее овчарка водится. Ноги и руки мои задрожали, и тут, как назло, раздался оглушительный собачий лай. Это старая Муминат услышала наши крики и вообразила, что воры к ней в сад забрались, вот и спустила с цепи собаку. Бросилась она на ребят, а я с дерева заорал, что есть силы: «Подождите меня, меня подождите, я тут, я сейчас…» Да не тут‑то было. Кубарем свалился я с дерева и провалился сам не знаю куда. Лежу в полной темноте, а наверху слышу лай, крики. А я лежу, как в могиле, в сыром подземелье, бока болят, нога ноет, на одной, чувствую, сапога отцовского нет, видно свалился, когда я с дерева летел.

«Черт с ним, с сапогом, а вот как выбираться отсюда?» Позвать на помощь тоже боюсь, вдруг овчарка прыгнет на меня сверху.

«Во всем Микаил виноват, придумал эту дурацкую игру, что вот теперь делать?»

А между тем звуки надо мной стихли, наступила зловещая тишина.

«Вот так полежу, полежу и умру, — думал, — и никто не догадается, где я». И так мне себя жалко стало, что слезы сами покатились из глаз. Шарю руками туда, сюда и вдруг наткнулся на какие‑то кувшины, закрытые глиной. А вокруг солома, много–много. Привстал я на четвереньки, подполз к кувшинам, а от них такой знакомый запах идет. И вспомнил я, как тетя Муминат свои знаменитые груши мне приносила, когда я болел. И как меня бабушка кормила ими.

«Ага, так это же кувшины с мочеными грушами! Это же подвал Муминат! Значит, я прямо с дерева к ней в тайник попал!»

Каждый год, двадцатого марта, когда появляются первые почки на деревьях, собирает Муминат всех Магомедов к себе в сад. Усаживает ребят под дерево и угощает своими знаменитыми мочеными грушами. Ее восемнадцатый сын Магомед геройски погиб в сорок втором году где‑то на Украине. С тех пор Муминат переселилась на хутор, никогда не снимала траура. Под старой яблоней, посаженной еще отцом Магомеда в день рождения сына, сидела она ночами и плакала. Будто шуршанье листьев рассказывало ей повесть о сыне. Люди считали ее помешанной. Но Муминат была в здравом уме и продолжала ухаживать за садом, ведь ее Магомед любил сад и учился на агронома. Однажды, в день получения похоронной — 20 марта собрала старая всех мальчишек по имени Магомед и устроила им угощенье, и так продолжается до сих пор. Люди в ауле привыкли к этому и не находили в этом ничего странного.

«Так вот в этих кувшинах находятся груши Муминат! Ох, какие же они вкусные. Вот где, оказывается, они хранятся». Все эти бессвязные мысли промелькнули у меня в голове. «А как же все‑таки отсюда выбраться?»

Не знаю, сколько просидел я в подвале, мне во всяком случае казалось, что целую вечность.

Вдруг сверху слышу чей‑то шепот:

— Ананды! Ананды!

— Здесь, здесь, — шепчу, узнав Микаила.

— Что ты там делаешь?

— Моченые груши ем!

— А ну, кидай и мне! Вот хитрый!

— А сколько тебе, кувшин или два?

— Ты еще смеешься! Сиди тогда, пока Муминат тебя не обнаружит! Овчарка у нее знаешь какая?

— Где она?

— Кто? Старуха?

— Овчарка.

— Мы прогнали. Ночью, когда незаметно кидаешь мелкие камешки, знаешь как собака боится.

— Ничего не знаю. Протяни что‑нибудь, чтобы я мог выбраться отсюда.

— Давай сначала груши!

— Кувшины закрыты.

— А ты открой их.

— Если старуха узнает?

— Откуда ей! Домой пошла и овчарку на цепь посадила. Давай, давай, ты груши кидай, а потом мы аккуратно дырку эту травой закроем!

Ох, нелегко было открывать крышку кувшина. Как свинцовая, прилипла эта глина. Но камнем я разбил ее и бросил Микаилу несколько груш. Он только командовал сверху— «еще, еще!». Знал, что он хозяин положения.

…Когда мы появились у чабанской стоянки, ребята удивились:

— А мы думали, вы домой убежали! Искали, искали вас и не нашли. Хабсат и Салимат с дядей Хаджибеком в аул ушли, а мы остались. Вот разведем костер и будем бараньи головы жарить.

— Не достанутся вам головы! — засмеялся Микаил, он до того объелся мочеными грушами, что даже вкусные бараньи головы его не привлекали сегодня. — Вы же убежали, испугались овчарки Муминат.

— Нет, мы не убежали, это вы сами скрылись нарочно. Мы свою долю пожарим, — решительно заявил Рашид. Все ребята его поддержали, и нам ничего не оставалось, как согласиться,

Утром я проснулся от боли в ноге. Посмотрел, а на колене ранка, правда маленькая, но колено распухло, вокруг ранки краснота. Султан–Ахмед достал из своей чабанской сумки йод, марлю и перевязал рану. И пошутил еще:

— Разве такие царапины заслуживают внимания мужчины!

Распрощавшись с чабанами, мы отправились домой. Ребята побежали к шоссейной дороге прокатиться на попутной машине, а мы с Микаилом спустились по тропинке в сторону аэродрома. Он на самом плато в пяти километрах от нашего аула. Я забыл рассказать о нем. Построили аэродром в прошлом году, бульдозерами пробивали дорогу на плато. Раньше аульчане добирались до города на машинах, а теперь все, кто едет в город, или на зимнее пастбище, во время окотной компании, сенокоса, летают на вертолетах до Махачкалы, а уж оттуда на автобусе.