Теперь нас спокойно могли накрыть. Наш воровской «закон» обязывал взять «попечительство» над семьей жертвы, павшей от наших рук, помочь ей не только в эту тягостную минуту, но и после не забывать.

Какое нелепое, лишенное всякой логики сочетание жестокости и милосердия. И кто только это придумал… А еще говорят, что неписаные «законы» сродни благородству дворян, берут начало чуть ли не от их «белой кости» и что в нас — «голубая кровь». Чушь все это.

…Никто из непосвященных так и не узнал о том, как Хмурый ушел из жизни. В том числе и его жена Лена, которой мы сказали, что он застрелился.

Лена пошла в милицию. Мы этому не препятствовали. Ее долго допрашивали, интересовались, кто прислал телеграмму. Она ответила, что не знает.

Лена, горячо любившая мужа, была убита горем. И ей очень хотелось похоронить его в Ленинграде. Мы помогли, заказали цинковый гроб и все оплатили. Но человека было уже не вернуть.

На душе у меня долго еще оставалась горечь.

Отход с размышлениями из сегодняшнего дня. «Воры в законе» и «политические»

Вор, нарушивший те из неписаных «законов», которые обязывали соблюдать «идею» равенства, быть справедливым по отношению друг к другу, не носить оружия, не утаивать хотя бы малую часть «выкупа», совершал, как считала «братва», беспредельный поступок.

Точный смысл, что вкладывали мы в это слово, передать трудно, но приблизительно его можно истолковать как поступок, не знающий меры, наглый, бессовестный. Потом, когда среди «законников» начался раскол, часть «отошедших» — воров бандитского толка — назвали себя «беспределом». Это было уже где-то в середине пятидесятых годов, и я, прошедший к тому времени через огни и воды, стал не просто свидетелем, но и участником ожесточенных баталий, которые «старые» воры вели с «беспределом».

Иван Александрович во время наших бесед «за индийским чаем» смотрел на все как бы сверху, обобщая известные ему факты как ученый. Я же, взявшись ему помочь, должен прежде всего излагать события, очевидцем которых мне довелось быть, не отступая от истины. Пусть сам решает, что пригодится.

Перебирая в памяти давно ушедшее, я вспомнил и о своей дружбе с «политическими» — заключенными, которые были осуждены по 58-й статье прежнего Уголовного Кодекса как «враги народа». Преданность «делу социализма», а вернее, тому, что Сталин и его подручные считали социализмом, вдалбливалась одурманенному народу необычайно искусно. Даже мы, воры, как порождение этого общества, были, хотя бы немного, но патриотами. И не случайно промеж собой «политических» называли «фашистами».

В лагерь под Астраханью пригнали меня по этапу из пересыльной тюрьмы на Красной Пресне, когда в первый раз судьба разлучила нас с Розой. Это и был первый в моей жизни лагерь.

Бараки стояли неподалеку от берега одного из рукавов Волжского устья. Этим и объяснялось, что труд заключенных использовали в основном для ловли и обработки рыбы. А может быть, так задумано было при строительстве лагеря.

Весной на сейнерах заключенные вместе с конвоем уходили в Каспийское море и не возвращались уже до конца путины; часть улова перерабатывалась прямо в море на плавучем рыбозаводе, остальную доставляли на рефрижераторах сюда, в поселок, и женщины-заключенные засаливали ее в больших чанах или в бочках. Рыба была главным образом ценных пород: севрюга, осетрина. Обрабатывали здесь и паюсную икру. Работа тяжелая, многие надрывались, болели. А для государства труд был выгодный, дармовой — заключенным тогда ничего не платили.

Зимой «моряки» занимались ремонтом судов, чинили невода, заготавливали лед, покрывая его толстым слоем камыша.

Для «заблатненных» и «воров в законе», как и в других лагерях, был отведен отдельный барак, отгороженный от остальной территории забором. Я тоже попал в этот барак.

На ночь нас запирали, и заключенные были предоставлены самим себе. Первым, да и, пожалуй, единственным занятием была здесь игра в карты. Нас, молодых, настойчиво этому обучали. И еще — прививали воровские «идеи». Но когда начинался «сходняк», из барака выгоняли всех, кто не был еще «в законе». Даже проходившие «кандидатский стаж», и я в их числе, не имели права присутствовать на «сходняке». Не только из-за того, чтобы соблюсти конспирацию. «Кандидат», находившийся в зоне, не должен был чем-то себя скомпрометировать.

Во время картежных игр нередко возникали ссоры. Ставили по-крупному, проигравший рисковал многим, напряжение у игроков было на пределе, и они теряли над собой контроль. А по воровским «законам» даже словесное оскорбление не могло оставаться безнаказанным.

Однажды во время игры вор по кличке «Косой» сказал что-то оскорбительное своему партнеру Васе Косолапому, который, «убив карту», взял солидный куш. Обоим им было за тридцать, оба — в «законе». Косолапый предупредил Косого: «Брось хулиганить». Но тот, подогретый водкой, ударил его ногой в грудь.

Воры решили, не откладывая, провести сходку. Меня вместе с «кандидатами» («пацанами») отправили на улицу: «Если появится надзиратель — постучите». Мы знали: сейчас будут «резать» Косого.

Кончал его, по решению сходки, сам Косолапый. Когда мы вошли, Косой лежал на полу в луже крови.

Косолапому воры собрали деньги, дали курева. Он попрощался с нами и пошел на вахту — признаваться.

За убийство Васе дали десять лет лишения свободы — смертной казни в то время не было. Наш барак после этого разогнали. Молодых, кому не исполнилось еще восемнадцати, поселили к «политическим». Я тоже попал туда.

У «политических» в бараке было чисто. Сами они держались с достоинством, относились друг к другу уважительно. Казалось, что здесь совсем другой мир. Они много читали, играли в шахматы, шашки. На какое-то время я тоже увлекся шахматами. Играть научил меня «политический», которого звали Дмитрий. Фамилия его была, если не ошибаюсь, Крицкий. Он работал электросварщиком и взял меня к себе учеником.

Крицкому было лет сорок, посадили его еще в конце войны на восемь лет. Когда он рассказал, за что — я вначале просто не поверил. В воинской части Дмитрий — опытный сварщик — работал на ремонте боевой техники. Однажды, разговорившись с сослуживцем, с похвалой отозвался о немецких сварочных агрегатах: у них, мол, они получше наших. Разговор услышал кто-то из «трех людей» (а может, и сослуживец донес). Так и загремел Крицкий по 58-й статье.

Другие рассказывали, что погорели на анекдотах, чему мы тоже никак не могли поверить. Это сейчас многое стало ясно. А тогда не верилось, что за анекдот человека могут объявить «врагом народа».

С «политическими» «воры в законе» жили мирно. И не потому, что сочувствовали «врагам». Воры их боялись. Знали по опыту, что обижать их нельзя. А причина заключалась в том, что «политических» было много и держались они сплоченно, стояли друг за друга горой. Если поднимутся — разнесут в пух и прах любую нашу группировку.

Бывало, приходил в «заблатненный» барак кто-то из «политических» с жалобой, что обидели их товарища. В таких случаях обидчику было не сдобровать, пусть даже он «вор в законе». «Блатные» спрашивали с него по всей строгости. Потому что случалось, когда после нанесенного оскорбления «политические» давали ворам настоящий бой, выгоняли их за пределы зоны и больше в нее не пускали. Зона переставала быть «воровской» и даже «мужицкой».

И если потом «законник», которого изгнали из зоны, появлялся в другом лагере, воры учиняли ему допрос: как дошел ты до такой жизни, что «фашисты» выгнали? Тут же, как было заведено, собирали «сходняк» и определяли меру наказания. Одних резали, другим «давали по ушам» (лишали воровского звания), после чего вор мог жить только «мужиком». Вот почему с такой осторожностью относились мы к «политическим». Сейчас некоторые спецы, тоже якобы из «политических», пишут о том, будто администрация лагерей специально руками блатных терроризировала осужденных по 58-й статье. Не знаю, может, где и было, но я посидел в разных зонах и нигде такого не видел.