Ехать до Калуги надо было через Москву с пересадкой. А мог ли я, оказавшись в Белокаменной, не увидеть друзей-карманников и главное — милую красавицу мою Розу. Они вместе с Аней должны уже гулять на свободе.

Хитрый, вор из Малаховки, под его фамилией я когда-то «сухарился», подсказал, что Розу скорее всего можно отыскать на квартире у Ани в Люберцах.

Та первая после нашей разлуки встреча, когда я впервые почувствовал себя мужчиной, а Роза сказала, что она счастлива, тоже навсегда запомнилась. И еще по-женски трогательная ее забота о том, чтобы я отдохнул подольше, пришел в себя, да поскорее забыл о «хозяйской» (лагерной) похлебке.

Но моей зазнобе до совершеннолетия было еще полтора года, и ее мать, хотя и закрывала глаза на наши отношения, по-прежнему не давала согласия на свадьбу. Если б она могла знать, что очень скоро ее дочь уже не на полтора года — на целых десять лет лишится земных радостей и человека, которого полюбила, то, наверное, не была бы к ней так строга.

От Розы, кстати, узнал я о том, что еще в пересыльной тюрьме они с Аней встретили мою сестру Машу, которую, тоже за карманную кражу, осудили на шесть лет.

Вот они, превратности воровской жизни. Что будет завтра — никому не дано предсказать, поэтому — лови момент. Гуляй, люби, наслаждайся, бери у судьбы все, что в твоих силах. Но бери честно, не обделяй таких же, как ты, воров. И не дай тебе Бог, если из «заработанных» денег захочешь взять больше, чем твой подельник, утаишь хотя бы малую часть.

Подтверждение тому — трагическая судьба ленинградского «вора в законе» по кличке Хмурый. Было ему тогда лет двадцать пять. На «гастроль» в Москву приехал с молодым подельником Колей Длинным, которому едва шестнадцать исполнилось. Обосновались в Малаховке, где я с ними и познакомился.

«Работали» питерцы на местном рынке. Летом поселок был наводнен дачниками, и по утрам, едва успев протереть ото сна глаза, со всех сторон они стекались на рынок купить что-нибудь посвежее да повкуснее. Многие из «дачных мужей» отправлялись туда в пижамах, а то и в халатах. А кошелек — в кармане. Есть где разгуляться карманному вору. Этим и пользовались питерцы, с большим искусством «выкупая» у сытых, вальяжных дачников туго набитые кошельки.

Вначале все у них шло как надо. Но вот однажды встречаю Колю и узнаю, что с Хмурым он решил порвать. «Шпарит» деньги, подонок, не первый раз замечаю». И хотя я знал, что на блатном жаргоне означало слово «шпарить», на всякий случай все же решил переспросить. «Неужто у Хмурого — «законника» — хватает совести облапошивать таких «пацанов», как ты, — присваивать то, что вместе заработали?» — «А ты, Валентин, мне не веришь? Да за такую напраслину меня на первом суку повесят, гадом буду».

…Хмурого, прежде чем собрать сходку, проверяли не раз. Слишком серьезным было обвинение, и потому ошибка здесь исключалась. По воровским законам любому вору, уличенному в этом гнусном деле, выносили смертный приговор.

О том, что в один из июньских дней состоится воровская сходка, сообщил мне Шанхай. Назвал и место, где соберутся воры, — неподалеку от станции Железнодорожная, в лесу. К одиннадцати часам утра мы с Хитрым должны быть там.

На станции нас встретил Шанхай и показал направление, куда идти.

В небольшом лесу близ «знаменитой» своими воровскими традициями бывшей Обираловки собралось на сходку человек тридцать самых известных в Москве воров. О том, что будут судить Хмурого, всех оповестили заранее. Воры, которым поручили «проверку», вот-вот должны были доставить сюда его самого.

На этот раз, как и всегда в таких случаях, операция по «проверке» была тщательно продумана. Хмурого, ни о чем не подозревавшего, взяли «поработать» в «бригаду». Ту, что обычно «трудилась» здесь же, в поселке Железнодорожном. «Провели» по магазинам и в каком-то продмаге, где было много народу, передали кошелек с деньгами. Якобы украденный, хотя на самом деле его приготовили заранее и записали номера серий каждой купюры.

Приняв этот кошелек, Хмурый вышел из магазина. В условленном месте «подельники» встретились и, как водится, спросили у него, велик ли «выкуп». Он ответил, назвав сумму значительно меньшую, чем была в кошельке. «Ну что же, — сказал один из воров. — Деньги неплохие. Давайте возьмем водочки, что-нибудь закусить и отдохнем малость вон в том лесочке».

Пока они не пришли в лес, Хмурый был в полном неведении. И только, когда увидел собравшихся воров, начал догадываться. Тут уже время тянуть не стали, и ему без обиняков предъявили это страшное обвинение: «А ты ведь и вправду «шпаришь», Хмурый!» Зная, что обыскивать по подозрению у воров не принято, он стал все отрицать.

— Не кипятись, — сказали ему те, кто проверял. — Вот кошелек, который ты нам дал. А теперь выкладывай из карманов всю свою наличность…

Хмурый вдруг побледнел, руки затряслись.

— Не губите, братва…

И стал, ползая на коленях, просить, чтобы ему сохранили жизнь.

Воровские «законы» Хмурый хорошо знал. Даже если бы мы этого хотели, простить столь тяжкий грех не имели права. С нас бы потом тоже спросили, и по всей строгости.

Решили единогласно: смерть. Для «пацанов», а их здесь было несколько, наблюдать всю эту картину было особенно тяжело. Но их пригласили, чтобы с первых шагов своей воровской жизни неповадно было нарушать неписаные «законы».

Пятнадцатилетний вор по кличке «Дядя Федя» достал сигареты и дал приговоренному к смерти закурить.

— Налейте водки, братва, — попросил Хмурый дрожащим голосом.

— Пей, сколько пожелаешь, — ответил ему кто-то из «законников». — В этой последней просьбе не откажем.

Хмурый выпил один за другим три стакана водки, и даже не захмелел.

Стали решать, какой будет казнь. Пришли к соглашению: лучше не резать, чтоб было потом меньше шухера. Пусть сам застрелится.

Приносить на сходняк оружие, не только «фигуры», но и ножи, не полагалось. Видя, что из-за этого произошла заминка, Хмурый, все еще надеясь на чудо, стал вновь молить о прощении.

— Братва, пощадите, — кричал он истошно, сделавшись как сумасшедший. — «Мужиком» буду жить, отмою свой грех…

Ответом было гробовое молчание.

Через полчаса вернулся Дядя Федя, которого посылали в поселок за «фигурой». Шанхай взял у него пистолет — помню, точно такой же «парабеллум», что был у Куцего, — ловко вынул обойму и стал один за другим высыпать на ладонь «маслята». Последний, седьмой, патрон он оставил в обойме и снова загнал ее в рукоятку.

Хмурый попросил еще стакан водки, выпил залпом. Все молча на него смотрели. На глазах у многих я увидел слезы. И мне вдруг стало его жалко. Но судьба Хмурого была уже предрешена.

— Братуха, Шанхай — почти шепотом попросил он в последний раз, — а может все-таки простите.

— Нет, дорогой, — ответил тот, подходя к нему с пистолетом в руке. — Не имеем права. Если такое я совершу — тоже никто не пощадит.

Он вынул платок, обтер им пистолет, чтобы не оставить отпечатков пальцев.

— Держи, Хмурый. Умри, как мужчина.

Хмурый взял у Шанхая «парабеллум», сел на траву, в последний раз взглянул на голубое небо и, быстро приставив дуло к виску, нажал спусковой крючок. Раздался выстрел. Испуганные вороны стаей взлетели с сосен и, натужно каркая, стали кружить над поляной.

Воры расходились молча, не глядя в глаза друг другу. Мы шли вдвоем — Коля Длинный и я. Следом — Шанхай с Хитрым. Коля плакал.

— Вы далеко сегодня? — нагнал нас Шанхай.

— Поедем пить, — вытирая глаза, ответил Длинный. — Не могу я, Витя… Понимаешь, у него дома остались жена и ребенок маленький. Очень бедно живут… И не узнают даже, где его могилка.

На душе было муторно. Мы доехали до Заставы Ильича, зашли в кафе и сидели там часа три… Столько я в жизни еще не пил. Но и водка не помогала.

Потом взяли такси и поехали в Малаховку на «блат-хату». По дороге Длинный попросил остановить машину. «Сбегаю за сигаретами», — сказал он таксисту. Сам же зашел на почту и отбил телеграмму жене Хмурого. Обратный адрес решил почему-то написать наш, малаховский. По заведенному ворами правилу сообщать кому-либо адрес «блатхаты» было нельзя. Длинный хорошо знал, что рискует. Но жена Хмурого должна была известить нас о своем выезде, а другого надежного адреса не было.