Между прочим, знаешь, кто у нее сейчас любимый писатель? Тургенев. А в школе спросили, сказала: Ремарк. (Помолчала.) Говорят, еще водка помогает, многие от огорчения водку пьют.

Роман (бросил папиросу, с остервенением затоптал ее). Общественная нагрузка у тебя — чуткость проявить? Мишке последний гривенник отдал. А зачем, спрашивается? Балда!

Ольга. Первый раз за девять лет не смотрела, как цветы возлагают на постамент. Салют уж мы не пропустим, правда, Ром?

Роман. Слушай, соловей! Можешь ты без рулад, молча посидеть?

Ольга. Не бесись. Могу.

Роман (помолчав). У Ван Ваныча мненьице обо мне сложилось — будь здоров. При нем от Аннушки «подлеца» схватить! Ты заметь, как только надо базу подвести, ее на вдохновении черт знает куда несет. Первоклашка три раза за урок в уборную вышел — родителей вызывает: мешает уроку, лепит систематический срыв. Дубки сажали — Мишка три желудя съел. Так у него, видишь ли, забота отсутствует о будущем поколении советских людей.

Ольга. Ты что, как из школы убежал, так на скамейке и сидишь?

Роман. Так вот и сижу. Прозаически сижу. Топиться от огорчения не бегу.

Ольга. Дурачок. (Помедлив.) Игорь сегодня из дома не выходил. Значит, совесть не испарилась, стыдится ребятам в глаза посмотреть.

Роман. A-а! Из-за него ты и бегала, искала меня! Скажешь, нет? Ты же в книжках вычитала, что к товарищу надо чуткость проявлять. Оберегать, чтобы в пропасть он сдуру не загремел. У-у! Подонок он, Игорь твой! Вот уж подлец — клеймо ставить негде, до того он подлец! Общественника разыгрывал из себя. Кибернетикой интересовался, твердил, что лучшего товарища не встречал. А подумать, что этого товарища из-за тебя подлецом обзовут, не допер, лень было извилинами пошевелить. Катишься в пропасть — катись, других не тяни. Честно, как бывшему товарищу, скажи: меня со шпаной судьба свела, не марайся, сторонкой меня обходи.

Ольга. Запутался он. Клюнул на приманку, и на крючке.

Роман. Вот-вот. На поруки его возьми. У нас в стране сердобольных — пруд пруди.

Ольга. У него последнее время деньги водились. Помнишь, в ресторан нас позвал. Как купец, трешку официанту бросил на чай. Я тогда думала — отец балует, а теперь поняла.

Роман. Что ты поняла? Что шпана ему деньги дает? На, мол, мальчик, пользуйся, подрастешь — отработаешь, каждую копейку рублем вернешь? Так это же старо как мир, понимаешь, старо! Ты мне объясни, почему он на эту приманку пошел.

Ольга. Не знаю, я в его шкуре не была.

Роман. Так и нечего его, подлеца, в заблудшую овечку рядить. Я в его шкуре был. Понятно? Был. Покупали меня. Деньги совали — ты столько сразу и не держала в руках. А я не купился, потому что не продаюсь. Мне покой дороже форса — перед девчонками деньгами сорить.

Ольга (помолчала). Верно, Рома, покой тебе дороже. Ты не то что от денег откажешься, ты ради покоя и товарища бросишь: катишься — катись, других за собой не тяни.

Роман. Слушай! Иди ты от меня! Какого дьявола ты, такая сердобольная, меня, эгоиста, разыскиваешь три часа? Иди.

Ольга (улыбнулась). Юпитер, ты сердишься — значит, ты неправ.

Роман. Давай, давай, мифологией глуши. Стишки процитируй: «Покой нам только снится». Или у Гёте еще есть: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой…» А я спокойно — понимаешь? — спокойно хочу жизнь прожить.

Ольга. Бешеный ты. Садись.

Где это ты пуговицу потерял?

Роман (опять вскакивает). Теперь она еще мать будет разыгрывать передо мной! Слушай! Вот никак я загадку одну не могу отгадать. Я хочу, чтобы все было тихо-мирно, а психую по каждому пустяку. А ты в каждую щелку влезть норовишь, а живешь будто царевна спящая — темперамент, что ли, рыбий у тебя?

Ольга. Рома, а кто тебе деньги давал?

Роман. Еще чего! Забудь! Забудь, что я тебе это говорил. Заруби!

Ольга. Хорошо. Только и на мою откровенность не рассчитывай теперь.

Роман. Ну что вы все угрожаете мне! Отец родной голову грозит оторвать, Аннушка — перед всей школой выставить подлецом…

Ольга. Радуйся.

Роман. Чему?

Ольга. Тому, что Аннушка запретила тебе об Игоре правду говорить. Самооправдание есть. «Я бы, конечно, мог товарища от пропасти уберечь, но мне директриса официально запретила вмешиваться в грязные дела».

Роман. Балаболка ты! Она ведь чем грозит!

Ольга (не сразу). Бывает, и смертью грозят, чтобы правду закопать.

Роман. Сравнила! Ты пойми, она же меня в угол загнала! Если я подлецом прослыть не побоюсь, так в трепачи попаду. Она подонка этого чуть в святые великомученики не произвела, — кто же поверит, что он связался со шпаной?

Ольга. Считаешь, в обывателях лучше ходить, чем в трепачах?

Роман. Лучше. Обывателя я и от тебя проглочу. Пожалуйста. Обыватель. Жить спокойно хочу. Мыслишки кое-какие вертятся у меня. Может, я человечество осчастливить хочу, новое открытие ему подарить.

Ольга. Не верю я, Рома, чтобы обыватель человечество осчастливить мог.

Роман. Поглядим… Принимай, какой есть. Извини, что героического во мне не произросло. В мирное время рос.

Ольга (не повышая голоса). И не верю я, что отличаемся мы от дедов и отцов. Такие же, тот же замес. Как теперь говорят: та же комбинация ген… Жили-были тихие люди, а пришла пора — на Зимний в распахнутых бушлатах пошли. Песни наивные пели: «Не спи, вставай, кудрявая, в цехах звеня!» — а потом амбразуры закрывали собой. Обелиски стоят на земле. Солдаты каменные с автоматами на груди. Мы шагаем, а они стоят. Стоят и смотрят на нас. И верят, что все было не зря. Что такие же мы — свое совершим… А если так не думать, зачем жить на земле? Твист танцевать и обезьяну можно научить.

Роман. Подвела базочку. Уже и твист нельзя танцевать.

Ольга. Танцуй. Только главное — время свое не упустить. У каждого бывает, когда что-то главное нужно решить. Может быть, даже характеру вопреки — себя преодолеть, а решить. И не опоздать. А то привыкнешь слабостям своим потакать и не заметишь, что в человека превратиться не успел.

Роман. Умозрительно, конечно, что угодно можно болтать. Интересно, как бы ты философствовала, если бы перед тобой дилемма была не в человека превратиться, а в труп. Неясно изъясняюсь, товарищ Скрябина? Могу пояснить. Приходил тут кое-кто и недвусмысленно объяснил, что, ежели лишнее про вчерашнюю драку сболтну, могу завещание писать. Кому — зажигалку, кому — магнитофон. И учти, не героическую смерть обещают в бою, а просто: был человек — и нет… Молчишь? Такого оборота не ждала? В порядке самобичевания могу признаться: стоял я перед ним с этакой усмешкой мефистофельской, кривлялся как шут гороховый, а у самого поджилки от страха тряслись. Это тебе не с критикой на комсомольском собрании выступать. Те самые, которые «от хулигана до фашиста один шаг».

Ольга. Из наших, из городских?

Роман. А вот этого я тебе — эгоист — не скажу. Не любят они тех, кто в их секреты посвящен.

Ольга. Сегодня приходили?

Роман. Это ты, между прочим, тоже забудь.

Ольга. Я так и знала, что на свободе они. Райку и меня в милицию вызывали. Мужичка показали. Кличка у него смешная — «старожил». Спрашивали, не встречался ли нам в парке вчера? Подозревают, что это он Славку ножом. А он сидит, жалкий такой, и все бормочет: «Не помню ничего, а только не мог я живого человека ножом». Значит, те на свободе, а невинный человек в тюрьму угодит… Ой, Ромка, что же делать? Страшно ведь!

Роман. А ты думала, бирюльки? Это тебе не слова красивые произносить.