Обоз объединённого отряда растянулся на две-три версты. На телегах — мука, сахар, масло, боеприпасы, трёхлинейные винтовки. Пыль, будто дымовая завеса, сплошной стеной стоит над степью. Красногвардейцы скупо, озабоченно переговариваются о том, что их ожидает в Омске.

Из села Харитоновки Сухов снова послал разведку в тридцать пять конников к Камню. Долго ждали её назад, но она не вернулась. Тогда Сухов вызвал к себе Громова и сказал:

— Ты, Игнат Владимирович, эту местность хорошо знаешь. Возьми с собой двух красногвардейцев и разыщи разведчиков. Встретишь нас на этой же дороге.

— Постараюсь, — ответил Громов. — Только думаю, что назад мне не следует возвращаться. Нехорошо председателю Совета свой уезд покидать. Останусь в Камне или Корнилове, буду подпольную работу налаживать.

— Это ты правильно решил, — заметил Сухов. — Врага надо бить не только в открытом бою. Крестьяне скоро раскусят, что это за новое Сибирское правительство, и помощников у тебя много будет. Оставайся, только разведку мне разыщи… Ну, желаю удачи!

Сухов крепко пожал Громову руку, и они расстались. Не думал в эту минуту Игнат Владимирович, что они прощаются навсегда. Лишь позднее он узнал, что отряд Сухова встретил между Барабинском и Татарской отступающих омичей и повернул назад в горы Алтая, собираясь перебраться в Китай, в Синьцзянскую провинцию, а оттуда на Туркестанский фронт. Немало удачных, славных боёв провёл отряд Петра Сухова на своём пути. Несколько переходов оставалось уже до монгольской границы, но, преданный эсером Жебурыкиным, отряд попал в засаду и был разгромлен, а сам Сухов схвачен кулаками и героически принял смерть от рук палачей. Он был похоронен на берегу быстрой и голубой Катуни близ деревни Тюнгур.

Игнат Громов и двое разведчиков по лесным тропинкам и кустарникам пробирались к Камню. В лесу у деревни Вылково они встретили крепкого ещё старика с чёрной бородой. Громов узнал в нём жителя деревни Прослауха, члена Каменского уездного Совета Петра Самусева.

— Ты что это, Пётр, словно медведь, в лесу скрываешься? — спросил после приветствия Игнат Владимирович Самусева.

— Будешь медведем. Дюже беляки лютуют, вот и приходится прятаться.

— Не прятаться надо, а действовать, — заметил Громов, — подпольную работу налаживать…

Самусев хитро улыбнулся.

— А мы сложа руки, Игнат Владимирович, не сидели. С Кузьмой Линником уже группу образовали.

Лицо Громова подобрело.

— Больше надо вовлекать в группу людей. Готовиться к боям. Как прослышишь, что мой отряд начнёт действовать, не меньше взвода боевых партизан должен прислать.

— Будет сделано, — уверенно заявил Самусев.

Помолчали. Самусев поинтересовался:

— А вы куда сейчас?

— Нашу разведку разыскиваем. Не видел случайно? Тридцать пять конников…

— Видать не видел, а слыхать слыхал, — тихо проговорил Самусев. — Погибла ваша разведка. Остановилась она на отдых у Медвежонка[6], а корниловский кулак Холомок ехал с дровами из лесу, заметил, что красногвардейцы привал устроили, и сообщил об этом белякам, которые в деревне находились. Их ночью и накрыли спящих.

Всех порубали. Холомок получил за это одежду, снятую с убитых…

Отправив двух партизан доложить о гибели разведки, Громов договорился с Самусевым о явке и зашагал в Корнилово.

Под утро, уставший и голодный, Игнат Громов прибрёл в село Корнилово. Домой решил пока не показываться, а сначала разузнать, как и что в деревне. На самой окраине Корнилово жил его дружок Захар Боярский. Громов решил пробраться к нему. У Захара отец был кулаком, и, хотя жили они врозь, дом сына находился вне всякого подозрения. Громов прокрался во двор и, прижимаясь к стене, двинулся к окну. Яростно залаяла собачонка, стараясь ухватить за шинель. Открылось окно, высунулась лохматая голова Захара, и он сонным голосом спросил:

— Кто там, кого носит?

Громов продвинулся к окну и полушёпотом проговорил:

— Это я, Захар. Игнат…

Тот бледнеет и торопливо шепчет:

— Лезь быстрее в окно. Не дай бог, увидят.

Громов влезает. Боярский торопливо, задёргивает занавеску. Они обнимаются.

— Что в деревне? — спрашивает Игнат Владимирович, усаживаясь за стол.

— В деревне каратели.

— А как наши живут?

— Жену твою, Владимирыч, схоронили. Очень болела, забота о тебе её доконала, — отвечает Захар. — А дети живут у твоего отца. Только тебе домой нельзя. Каратели га домом следят, ждут твоего прихода. Кто-то донёс, что ты в Камне председательствовал в Совете. Мы уж слух пустили, что ты убит, да, видно, не верят.

— Так ты укрой меня до ночи.

— Укрою. В амбаре спрячешься.

— Народ как, мужики?

— Мужикам что, — заметил Захар. — Бают: белые да красные дерутся, нам от того ни прибыли, ни убытка. Мы свидетели.

— Свидетелями сейчас нельзя быть, — говорит Громов. — Как плеть по ним походит — сразу поймут. За свою власть должны держаться, за советскую. Ну, а ты-то как?

Захар смутился.

— Я так же, как и все.

Громов дотемна просидел в амбаре, а стемнело — перебрался поближе к своему дому, к фронтовому другу Петру Лахину, на улицу, прозванную «Чернопятовкой» за то, что на ней жила одна голытьба. Жена Лахина сходила в дом Громовых поразведать. Вернувшись, сообщила:

— Можно идти.

Игнат Владимирович огородами перебрался к себе во двор. Тихо постучал в дверь. Открыла сестра Прасковья. Она припала к его плечу и заплакала:

— А мы тебя погибшим считали, родненький ты наш братка. Сколько слёз по тебе пролили, сколько дум передумали. Все только о твоей смерти и говорят.

— Пусть говорят. А вы эти слухи поддерживайте. Мне это в выгоду.

Проснулся отец. Детишек будить не стали. Сестра торопливо собрала на стол и стала угощать Игната Владимировича. Отец рассказывал:

— Знаешь, Игнаша, пришёл как-то к нам один человек, твоим другом назвался. Да вижу, на нём шапка что-то знакомая — мельника Монохина. Думаю: врёшь, шалюка, сын мой с кулаками никогда не водился. Заставил я Прасковью самовар поставить, а Настеньку Нечаеву послал за самогонкой. Напоил его, а он, шалюка, еле языком ворочает, а всё о тебе справляется: где да что ты. У меня возьми да и вырвись: ну его к чёрту сына такого, пришёл бы, сам его связал да и законным властям передал. Измучил он меня… А он как соскочит с лавки и говорит: «Ох, дедушка, если бы ты так сделал, золотом бы тебя осыпали». Я и понял, что это шпика к нам подослали. Ещё его угостил, Прасковья с Настенькой плясать с ним стали да незаметно ножку ему подставили. Навалились мы все трое на него, а я давай по карманам шарить. Наган у шалюки оказался. Я его им и стукнул в висок. Тут, спасибо, Петя Нечаев пришёл, утащили мы с ним его ночью за огороды и в околке закопали. А через два дня в деревне разыскивали пропавшего офицера из контрразведки…

Громов с жадностью ел, слушая отца. Вдруг ему показалось, что за окном кто-то тихо ходит.

— Вроде кто-то под окном топчется. Не слышите? — обеспокоенно спросил Игнат Владимирович.

— Не чую. Мало ли здесь кто шатается. Я посмотрю, — заметила Прасковья.

Не успел Игнат Владимирович сказать, чтобы она этого не делала, как сестра открыла дверь и в неё с грохотом ввалились три белогвардейца. Здоровенный рыжий детина с унтер-офицерскими погонами заявил:

— Бандит Громов, ты арестован.

«Пропал! — мелькнуло в голове Игната Владимировича. — Что же делать?..»

Громов выхватил из кармана револьвер и бросился на вошедших с криком:

— Застрелю-ю-ю!

Гремят два выстрела. Белогвардейцы не выдерживают и выскакивают из избы. Вслед за ними выбегает и Громов.

Не оглядываясь, он через огород направляется к поскотине, оттуда. — в лес.

В лесу тишина.

Птицы на разные голоса заливаются.

Пахнет грибами и сыростью.