— Это как же так, Захар? — спросил Громов. — Ты же говорил: мне что белые, что красные — одна сатана…

Боярский смущённо улыбнулся:

— Было время — думал так. А теперь дурь из головы повыветрило.

Захара зачислили в отряд — теперь он стал опытным контрразведчиком. Из Солоновки он привёз нерадостные вести.

— Разлад в штабе Мамонтова, товарищ Коржаев, — докладывал он начальнику контрразведки. — Эсерам удалось обострить отношения между Главкомом и алейцами. Мамонтов уже поговаривает об аресте Архипова и разгоне штаба. Как бы не случилось такой оказии…

Коржаев сообщил это партийной группе, заметив от себя, что надо кого-то послать в Солоновку для ликвидации конфликта.

— Правильно, надо послать, — поддержали его члены штаба.

— Езжай ты, Игнат Владимирович, — предложил Голиков. — Мамонтов тебя лучше, чем кого-либо из нас, послушает.

— Что ж, поеду, — согласился Громов.

В этот же день он выехал в Солоновку. В штабе застал Архипова.

— Ну, что тут у вас происходит? — прямо спросил Игнат Владимирович.

Архипов нахмурился.

— Плохие у нас дела. Хоть завязывай глаза да убегай. Романов и прочая сволочь втёрлась в доверие к Мамонтову и натравливают его на штаб. Боюсь, как бы голову с меня не сняли.

— Ну, а вы что?

— Вчера создали при командующем ставку. От группы Мамонтова в неё вошли Чеканов и Романов, от алейцев — Канкорин и Брусенцев. Оба — крепкие большевики. Поручили им во что бы то ни стало добиться личного доверия Ефима Мефодьевича и вытеснить влияние Романова и его эсеро-анархистской братии. — Архипов помолчал и, поколебавшись, добавил: — Подумываем также убрать эсеровскую верхушку.

— Ставку организовали — это хорошо, — заметил Громов. — А убирать сейчас эсеровскую верхушку, мне кажется, несвоевременно. Может раскол получиться. Не дай бог белые в это время в наступление перейдут.

— А что же делать?..

— Объединяться нам надо, тогда и эсеров с анархистами легче будет к рукам прибрать.

— Да мы хоть сейчас готовы! — воскликнул Архипов. — Надо только, чтобы Ефим Мефодьевич дал твёрдое согласие. Он не против объединения, да вот эсеры палки в колёса вставляют. Эх, если бы ему настоящего комиссара, который бы большевистскую политику вёл! Тогда ещё лучше бы дела у Мамонтова пошли. Удивляюсь я ему: унтер-офицер всего, а талантлив, как полководец. Видно, от природы он военным уродился… Поговори с ним, Игнат Владимирович, возможно, поможет?

— Затем и приехал. Только прошу против Романова и других пока ничего не предпринимать.

— Хорошо, потерпим ещё…

Ефим Мефодьевич встретил Громова, как давнего друга, откровенно ему обрадовался.

— Ну, как, что у вас?.. Рассказывай, рассказывай! — затормошил он Игната Владимировича. — Слышал, слышал, как вы белых в Паромоиово расшлёпали.

— Я тоже слышал о твоих победах в Мельниково и Рубцовке. Только вот не понимаю, почему вы Рубцовку оставили и от Поспелихи отошли.

Мамонтов смутился, а затем, усмехнувшись, ответил:

— Загуляли, понимаешь, партизаны с радости, а тут белые напёрли. Ну, ничего, в другой раз возьмём навсегда!

— Это анархия у тебя отряд разъедает, Ефим Мефодьевич. Штаб и Архипов правы, что с ней всячески надо бороться.

— Штаб, Архипов?! — со злобой вырвалось у Мамонтова. — В штабе собрались изменники, а Архипов — провокатор. Я вот с ними разделаюсь!

— С чужих слов говоришь, Ефим Мефодьевич, — спокойно заметил Громов. — С эсеровских. Романова и Козыря это голосишки. В штабе у тебя крепкие большевики. И Архипов тоже.

Мамонтов промолчал.

— Ты вспомни, когда я у тебя в отряде был, анархисты тоже хотели меня убрать, — продолжал Громов. — А я что, провокатор? Изменник?

Мамонтов задумался. "А что, может, прав Игнатий и алейцы правы? Может, не те настоящие друзья, которые стараются уверить в дружбе, а те, кто молчит об этом? Кто такой Романов, Полещук?.. Мало я о них знаю, мало. Может, и впрямь надо получше к ним приглядеться?"

— Когда из Касмалы я от тебя уезжал, дали мы друг другу слово вместе бороться против Колчака до тех пор, пока всюду не установим советскую власть, — нарушил его мысли Громов. — Помнишь?

— А я что, слово нарушил или воюю за советскую власть плохо? За что ты меня, Игнатий, упрекаешь?.. Да я за советскую власть крови, жизни своей не пожалею…

— Погоди, не горячись, Ефим Мефодьевич, — перебил его Громов. — Воюешь ты здорово… И я тебе не в упрёк сказал, а затем, что нельзя врозь воевать. Пора объединиться, пора от слов перейти к делу.

— Я думал об этом… Объединяться действительно время. Я так понимаю: надавали мы с тобой колчаковцам по затылку, теперь они против нас большие силы бросят.

— Вот поэтому-то и предлагаю объединяться. Ну, что, по рукам?

— По рукам! Только вот, как примирить штабников…

Ещё раз посоветовав разобраться во взаимоотношениях с алейцами, Громов распрощался и вышел на улицу. На завалинке у покосившейся избушки сидела группа партизан и, дымя самосадом, вела беседу. Услышав, что речь идёт о Мамонтове, Громов подошёл, прислушался.

Рябой парень в грязной шинели и фуражке с оторванным козырком с упоением рассказывал:

— Ефим-то Мефодьич?! Он у нас геройский мужик. Хочь сейчас в генералы производи. И храбрости отменной. Под Мельниково, как мы с егерями бились, идёт он пешим вдоль позициев, пули кругом его стрекочут, а он хочь бы что. Наш командир кричит ему: "Ложись, товарищ Главком, пуля ненароком свалит!" Он только усмехнулся и спокойненько в ответ: "Пуля ить тоже с умом, она только трусов подстерегает". А как пошли мы в атаку, выскочил он на тачанке вперёд и давай егерей пулемётом сечь. Ух, что тут было!..

Громов дослушал до конца рассказ, спросил:

— Значит, хороший у вас командир?

Парень прихлопнул ладошкой по коленке, воскликнул:

— Лучше не надо! Мы за ним хочь на край света. Пока всех беляков не поколотим…

22 сентября Громов выехал к себе в отряд, а следом за ним заявился начальник Солоновского штаба Архипов, хмурый, взволнованный.

— Что произошло? — обеспокоенно спросил Игнат Владимирович. — Уж не передрались ли?..

Архипов походил взад и вперёд по скрипучим половицам штабного дома, словно глуша этим волнение, и, наконец, сказал:

— Погорячился я… допустил глупость. И этим всё испортил. Теперь-то уж Мамонтов постарается от меня избавиться…

— Да что случил ось-то? — нетерпеливо перебил его Голиков.

А произошло следующее.

От боевых успехов кое у кого в отряде Мамонтова стали кружиться головы. Дисциплина понизилась, началась пьянка, мародёрство. Сначала это проявилось у рядовых партизан, а потом стало перекидываться на командный состав. Надо было принимать срочные меры. 18 сентября штаб отдал приказ: "Замечено, что некоторые товарищи крестьяне-армейцы и более всего кавалеристы позволяют при занятии с боя сёл и деревень тащить и навьючивать имущество. Они забывают свой долг, свои заповеди, свои обязанности. Они идут по пути белогвардейцев и казаков-мародёров. Они грязнят красное знамя и кладут несмываемое пятно на всю армию. Вспомните, крестьяне-армейцы, разве из дома вас отпускали добывать одеяла, подушки и тряпки, ограблять соседей? Знайте, что сознательные армейцы, командный состав и штаб призывают всех замеченных в мародёрстве опубликовывать в известиях Главного штаба и объявлять в их сёлах на общих собраниях.

Замеченных по второму разу отмечать в списках и при соединении с советскими поисками отдать на правосудие Совету народных комиссаров.

По мере усиленных преступлений расстреливать по суду штаба".

На другой день, 19 сентября, состоялось специальное заседание штаба по борьбе с пьянкой. Председатель ревтрибунала Сизов внёс письменный проект: "Ввести в армии телесные наказания за пьянство. Наказывать начсостав плетьми — 100 ударов, рядовой состав — 50 ударов". Все члены штаба с негодованием отвергли этот проект. Кольцов предложил вести борьбу путём агитации, а Мамонтов и Брусенцев — принимать и репрессивные меры. Большинством эти предложения были приняты.