Возможно, причина неприязни к тем, кого критиковал Адамович, была не только эстетического или идеологического свойства, но и коренилась в самой природе творчества. У обаятельного, аристократичного, владевшего ораторским искусством Адамовича, как полагал Чиннов, мастерство поэта было «менее явственно, чем у Цветаевой или Ходасевича»[330], он приуменьшал роль мастерства, полагая, что простыми словами можно сказать о главном, что и составило содержание его Парижской ноты. Потому он уничижительно отзывался о Цветаевой, как писал Чиннов, «невыносимой» своим «демонстративным титанизмом», «вечным криком с отбиванием чуть ли не каждого слога», но — «драгоценной»: «Но как отрицать силу и новизну ее ритмов?»[331].

Литературная борьба эмиграции — тема и семейных бесед, и писем, и мемуаров, и художественной прозы. Н. Тэффи, которую Шмелев то разочаровывал, то огорчал, Тэффи, сотрудничавшая и с «Последними новостями», и с «Возрождением», в маленьком рассказе «Городок» (1927) пародийно описала жизнь эмигрантов: все «ненавидели друг друга», собирались «больше под лозунгом русского борща», посрамляли сподвижников в мемуарах, желали получать даром газету, которая «крепилась, не давалась и жила»[332]. Имелись в виду «Последние новости». Шмелеву отзывы Адамовича давали повод для не меньшей язвительности. В письмах он называл его то Гадомовичем, то Адамовичем-содомовичем. Его недруги — это «моли», «полячки», «циники», «гадкие людишки»…

Конечно Шмелев хотел быть понятым и принятым критикой. Трудно строить свои отношения с редакциями, равняясь на Пушкина: равнодушно принимать клевету и оставаться спокойным, когда кто-то в детской резвости колеблет твой треножник… У него были свои представления об идеальном критике. В 1931 году, в связи с тридцатилетием литературной деятельности Петра Пильского, ведущего критика литературно-художественного отдела в газете «Сегодня», Шмелев в «России и славянстве» писал о нем как о зорком ценителе и толкователе, служителе русской культуры. В статье на смерть Юлия Айхенвальда, опубликованной в декабре 1928 года в «Возрождении» и «Руле», он с добротой отозвался о критике: «Чуткий, он учил обхождению со словом, с душой и трудом писателя», писал о его любви к России, видел в нем человека, ориентировавшегося на идеалы правды как на единственно верный критерий.

Айхенвальд, ведущий критик берлинской газеты «Руль», погиб трагически (попал под трамвай). Он был для Шмелева примером честной и умной критики в противовес критике тенденциозной и травящей. Автор «Силуэтов русских писателей» (1923), статей о европейской литературе, противник формальной школы и социологической критики, Айхенвальд сформулировал свой критический принцип — «принципиального импрессионизма», в основе которого лежал отказ от претензий на научность, сочетание эстетического восприятия текста и психологического восприятия автора, поддержание старой иерархии литературных ценностей. Он, конечно, бывал и суров, и нелицеприятен. Так, он указал Ремизову на пошлось в «Кукхе» (1923). Но о Шмелеве Айхенвальд писал исключительно комплиментарно, как, впрочем, и о Бунине, Набокове, Ходасевиче, выделяя их из общей писательской среды, подчеркивая их талант. Рецензии Айхенвальда укрепляли Шмелева душевно, и свою статью о нем он назвал «Жестокая утрата».

Айхенвальд поддержал Шмелева еще в начале его творческого пути. Он, тогда редактор литературного отдела «Русской мысли», положительно отозвался о его «Распаде», сообщив ему, что повесть одобрена при обсуждении в Обществе любителей российской словесности и что «Русская мысль» готова к дальнейшему с ним сотрудничеству.

Ильин не разделял шмелевского, столь почтительного отношения к критику, его раздражала мысль Айхенвальда о том, что пророчества классиков о великом будущем России — лишь фантазии; Ильин горячился: Айхенвальд допускал издевки над пророчествами Федора Достоевского, участвовал в травле «Русского колокола», вел к непротивленчеству, к ликвидации русской государственности… к тому же он примкнул к Бердяеву и выступил против книги Ильина «О сопротивлении злу силою».

Действительно, Айхенвальд в 1926 году поместил в «Руле» свою статью «Злое добро». Кого он вел? — спрашивал Ильин и сам отвечал в письме к Шмелеву:

И Ильин, и его супруга, Наталия Николаевна, читали статью Шмелева с тяжелым чувством. Ильин уверял Шмелева: смерть Айхенвальда вовсе не национальная потеря, а «форточка для свежего воздуха»[334]. С Айхенвальдом его не примирила даже его литературная одаренность, а ее Ильин признавал. Шмелев защищал Айхенвальда и возражал Ильину. Это был редкий случай несогласия в их отношениях.

XI

Труды и дни

Шмелев и «Современные записки»

А. Деникин предупреждает о покушении

Шмелев — бывший человек

Итак, Шмелев нажил себе врагов. По крайней мере, недругов. В это же время к нему было проявлено внимание в СССР: в 1928 году до него дошли сведения о том, что, нарушая его авторские права, в Советской России сняли фильм по «Человеку из ресторана». При этом отступили от текста, вывели тему проклятого буржуазного прошлого. Купюры и интерпретация сюжета послужили пропагандистским целям. Шмелев возмутился и выступил в печати. На помощь бросился П. Пильский, он высказался в январском номере «Сегодня» за 1928 год против советского «Человека из ресторана», назвав его агитационным подлогом. Фильм, к ужасу Шмелева, показывали и в Латвии, и в Германии, демонстрировали его и в одном из парижских кинотеатров. Верный Бальмонт защищал своего друга в печати, попутно обрушив свое негодование и на Горького: «Пешков-Горький говорит, что в России советской печатают избранные произведения Бунина, Куприна, Шмелева. Прелестно. Как перепечатывают (ибо перепечатывают, а не печатают, это две вещи разные) — с согласия авторов или нет? Нет, и Горький это знает. Но об этом молчит. Платят авторам за труд их? Нет. Горький это знает, но об этом не говорит. В каком виде перепечатывают? Из благородного романа Шмелева „Человек из ресторана“, кстати, переведенного на все главнейшие европейские языки, бесчестные коммунисты состряпали пропагандистскую коммунистическую фильму, извратив содержание романа в корне и сделав из правды грязную ложь — под именем Шмелева. И Шмелев об этом писал, кричал, протестовал. И Пешков-Горький, все это зная, об этом молчит. Какая беспардонная низость!»[335] Статья вышла в «Возрождении», в 1928 году, и была реакцией поэта на недоброжелательное отношение Горького к эмиграции, лично к Бальмонту, которое обострилось после писем Бальмонта и Бунина 1927 и 1928 годов к К. Гамсуну, Р. Роллану, А. де Шатобриану о жизни в СССР.

Иван Сергеевич плохо разбирался в том, что происходило в культурной жизни СССР, советскую литературу почти не знал, но считал, что оставшиеся там писатели обречены на творческую и физическую несвободу. 16 ноября 1929 года в Париже на собрании, посвященном поминовению павших в борьбе с большевиками, Шмелев говорил о том, что литература, художественное слово — тоже жертва. Он говорил о сомкнутых устах писателей в Советской России, о расцвете похабщины. Вспоминал погибших: Н. Гумилева, А. Блока, скончавшегося в немоте Ф. Сологуба, Л. Каннегисера, С. Есенина, А. Соболя, журналиста В. Севского. Жертвой революционных потрясений он полагал и Л. Андреева. Шмелев крайне неприязненно отнесся к книге В. Познера «Panorama de la littérature russe contemporane» («Панорама современной русской литературы», 1929), в которой он усмотрел желание автора предложить иностранцам творчество Горького и вынести русскую зарубежную литературу за скобки. Так, противопоставляя себя Советам, он вольно или невольно обращал свой взор к Горькому — когда-то помощнику, покровителю, теперь — недругу.