— Ты так прекрасна, — прошептал он и наклонился над ней, чтобы прикоснуться губами к расцветающему соску.

Она резко выдохнула, когда он ртом прикоснулся к ее груди, нежными поглаживаниями языком заставил ее сосок затвердеть, а затем осторожно прижал его зубами и сильно втянул его в рот. Его руки двигались, одна под ней, а другая — над ней, и она могла лишь извиваться и стонать от его возбуждающих прикосновений. Она раздвинула ноги. Он наклонил голову к другой груди, чтобы поступить с ней так же, как он только что поступил с первой, и, когда он сделал это, одна его рука скользнула ей под ягодицы, а другая — медленно-медленно по влажному треугольнику между ногами. Она судорожно вздохнула, когда его пальцы раздвинули набухшие влажные складки и принялись гладить и ласкать это самое чувствительное место. Она умирала от желания.

— Уилл!

Потом он лег на нее сверху. В течение какого-то момента он нависал над ней, поддерживая свой вес на руках. Она никогда и ни у кого не видела столько страсти в лице, столько любви в глазах, сколько увидела сейчас у Уилла. Она открыла рот, чтобы еще раз произнести его имя, но в него тут же вонзился его язык, и в тот же момент он и сам вошел в нее. Он полностью наполнил ее, заполнил эту мучительную пустоту внутри. Затем слегка отстранился и снова вонзился в нее, еще сильнее и глубже. Снова и снова. Бренвен кричала от радости. Она охватила его ногами и с радостью встречала каждый его конвульсивный толчок. Это было не нежное, спокойное совокупление. Это было страстное, животное празднование нового обретения когда-то потерянной любви. Взрыв первобытного блаженства.

Тяжело дыша, чувствуя себя обессилевшими, но сияя от счастья, Бренвен и Уилл оба тут же уснули в объятиях друг друга. Это был глубокий сон, которого они оба заслуживали.

Бренвен осторожно спустилась по почти незаметной тропинке с вершины утеса к месту, которое она недавно обнаружила — полукруглому углублению в скале, в котором можно было расположиться так удобно, как будто бы оно было специально сделано для нее. Там она могла сидеть и смотреть вдаль на вечно движущийся Тихий океан, тогда как вокруг нее, с шепотом и стоном пробираясь по невидимым туннелям в скалах, вели свой вечный разговор морские волны. Сегодня океан был каким-то спокойно беспокойным, почти, но не совсем удовлетворенным. То же испытывала и сама Бренвен. Она устроилась на своем каменном сиденье и посмотрела на горизонт. В темно-голубом небе небольшие островки облаков, переливаясь цветами драгоценных камней — аметиста, аквамарина, турмалина — пытались закрыть солнце и заставляли воду под ними отражать их цвета. Пахнущий солью ветер подбрасывал в небе стайку небольших пестрых бело-коричневых птичек, которые то ныряли в воду, то снова взлетали вверх. Так хорошо было снова оказаться в Мендочино.

Уилл остался в домике «Макклоски», пытаясь приспособится к очередной смене часовых поясов. И, она знала, он также пытался приспособиться и ко многому другому. С его отцом все прошло не совсем гладко. Сенатор был против того, чтобы его сын ехал в Калифорнию, но Уилл остался непреклонен. И поэтому сенатор вернулся в Кентукки раньше, чем они ожидали; он уехал в ярости, не заехав в гости к Эллен и Джиму, не познакомившись с Бренвен. Уилл потом признался, что он даже не сказал отцу о ней; он сказал только, что хочет начать жизнь «с чистого листа» и уезжает в Калифорнию с другом. «Он приедет сюда, — сказал Уилл Бренвен, — рано или поздно».

После отъезда сенатора Трейси у Бренвен и Уилла не было больше причин оставаться в Вашингтоне. Уилл быстро закончил все свои дела, из которых единственным относительно сложным была продажа дома в Джорджтауне его теперешним арендаторам. Они уже давно хотели купить его и теперь торопились заключить сделку как можно скорее. Бренвен думала познакомить Уилла с Ксавье до отъезда, но потом передумала, когда увидела, что после встречи с отцом Уилл стал выглядеть и чувствовать себя намного хуже. Как бы то ни было, у них даже не было на это времени. Вместо того, чтобы задержаться в Вашингтоне еще на одну неделю, они пробыли там всего еще три дня.

Отъезд их также был нелегким. Джим Харпер испытывал большие сомнения относительно совместного отъезда Бренвен и Уилла в Калифорнию, и он не смог удержать их при себе даже притом, что его жена, глядя на него, постоянно метала глазами молнии. Эллен, как бы пытаясь компенсировать скептицизм своего мужа, преувеличила свой оптимизм до такой степени, что возбужденно спросила:

— И когда же наступит большой день для вас двоих? Когда вы собираетесь пожениться?

Бренвен была настолько шокирована и самим вопросом, и тем, что его задала именно Эллен, которая всегда отличалась сдержанностью, что тут же ляпнула:

— Мы не собираемся жениться вообще.

Позже она отвела Эллен в сторону и объяснила ей:

— Такое давление сейчас совершенно не нужно Уиллу. Мы даже не говорили о браке. Достаточно того, что мы будем вместе.

Этого действительно достаточно, убеждала Бренвен саму себя, охватив колени. Стая шумных чаек, похожих на вестников раздора, кружилась на ветру. Ей показалось, что они летят прямо на нее. Встревоженная, она тут же автоматически воздвигла невидимую стену, похожую на ту, которой она отгораживалась, когда Гарри Рейвенскрофт или кто-нибудь другой пытался прочесть ее мысли. С чего это вдруг я сделала это? — удивлялась она, глядя, как чайки улетают прочь.

— Достаточно того, что мы вместе, — громко сказала она ветру. Море, вздыхая в невидимых тоннелях, проложенных им же в скалах под ней, согласилось. Добавить к этому приятный сюрприз — возможность провести оставшиеся четыре дня ее отпуска не в Вашингтоне, а здесь, в Мендочино — и она должна быть счастлива.

Когда она была рядом с Уиллом, она была счастлива. Но когда их физически разделяло расстояние, пусть даже небольшое, как сейчас, она тут же начинала испытывать тревогу. Может быть, это было только естественно после всего того, что ему пришлось испытать. «Что ж, — подумала она, — мне просто надо пройти через это. Мы не можем постоянно быть вместе, даже если бы мы были женаты…» Ее мысли прервались, когда солнце, прорвавшись сквозь аметистово-аквамариново-турмалиновые облака, вспыхнуло ослепительным сиянием. Это был момент откровения, когда Бренвен со всей четкостью осознала, что она хочет большего, чем просто жить с Уиллом — она хочет выйти за него замуж.

Слишком скоро, подумала Бренвен, взбираясь обратно на вершину утеса той же тропинкой, по которой спускалась. Уиллу предстоит еще пройти долгий-долгий путь прежде, чем он сможет снова хотя бы разговаривать о браке. Может быть, он никогда не будет к этому готов. Может быть, это и есть причина ее тревоги.

А может быть, тревога вообще не имеет никакого отношения к Уиллу… если не считать того, что радость от его присутствия гонит прочь все плохие мысли. У нее была передышка длиною более чем в год; возможно, сейчас она закончилась. Она могла, как после смерти Джейсона, закрыть свое сознание для Хаоса. Но она не могла закрыть сам Хаос, как это ей предстояло вскоре понять.

Последние два фрагмента телевизионной программы Бренвен, в которых были сняты пожилые монашки, вызвали в ее отсутствие несколько странных писем. В некоторых говорилось, что монашки не были святыми женщинами, какими они казались, а были переодетыми дьяволами. А в одно письме утверждалось, что монашки в свое время были изгнаны из Ордена и скрыты от мира в заброшенном монастыре, потому что они были злом. А теперь, продолжал автор письма, Бренвен сломала печать, удерживавшую их в стенах монастыря, она поступила еще хуже, чем если бы просто выпустила зло в мир, она показала его по телевидению! Это письмо особенно обеспокоило Бренвен. Целый день она только о нем и думала. И дома вечером Уилл, закончив рассказывать ей о собеседованиях по поводу своей новой работы, заметил ее обеспокоенность.