Но Кохановская была не просто «другой человек». Именно через взгляд ее счастливых глаз в меня приливом возвращалось все, за что любят жизнь. Теперь во всем мире не осталось ничего не то что враждебного, а даже чужого, даже равнодушного, даже не сочувствующего нам, держащимся за руки в маленькой комнатке, устеленной домотканными половиками.
Мы стоим так несколько минут, и внимая ее растроганной улыбке, я нисколько не сомневаюсь, что получил ответное признание.
Домой я возвращался, когда уже стемнело. Мело, стремительный планктон серебрился у фонарей. Хмельной холодный воздух, мир ослепительно прекрасен, и я сделал огромную дугу через улицу Калинина за Девятый поселок и дальше через поле, видя огоньки ближайших домов поодаль, сквозь пургу. Это был полет, катание на планете Земля с темным попутным ветром галактик. Лицо покраснело от холода, в ботинки набился снег, и это тоже было хорошо, так хорошо! Хорошо было и дома, где я немедленно, прямо с порога сказал маме, что полюбил одну девочку, и она меня тоже полюбила, и сегодня самый хороший день за всю мою жизнь. А мама немного растерялась и сказала, что, во-первых, это не повод забывать об учебе, а во-вторых, чтобы я не обижал девочку, потому что я – оборомот известный.
Этот день был отмечен еще и тем, что я завел дневник, в котором исписал две страницы, а потом нарисовал зелеными чернилами очень печальное лицо. Почему печальное? Не знаю, просто тогда даже самые счастливые вещи лучше звучали в миноре.
20
Надо все записать, пока все живы, точнее, чтобы все жили. Мигающая зеленая буква «ч» на вывеске магазина «Мечта», трамвайная зимняя искра, не достигающая земли... Концерт оркестра во Дворце имени В. П. Карасева, мы с Леной в ложе. Она в черной водолазке и смотрит вперед очень серьезно. Мне мало того, что она рядом, потому что она должна быть гораздо ближе, но что с этим поделать, не знаю, и потому грустно. Задеревеневшие на холоде ручки портфелей. Рядом с ней я всегда угрюм, мне кажется, что она недостаточно глубоко чувствует, и потому легкомысленно болтает о дискотеке, о Пряниковой, о Леше Ласкере и Маше Вольтовой. Угрюмость мне по душе, трагедия – мой дом родной.
Надо сохранить и тот день, когда на первом уроке я процарапал иглой от циркуля на левой руке буквы «Л.» и «К.». Зачем? Может быть, потому что вслепую искал, какую еще жертву можно принести любви. А может потому, что хотелось дать понять Кохановской, насколько сильнее я люблю. Но вот что интересно: эти неровные ссадины, с которых до конца урока пришлось украдкой слизывать капельки крови, Лене я не показал. Хотел, чтобы она заметила это ненароком. Этого не случилось. На перемене я подошел к ней:
– Ленк! После школы пойдем ко мне? Хочу тебе кое-что показать.
– Нет, Михаил, сегодня не получится. Мы договогились со Светиком поехать в гогод. Надо заскочить в художественный салон.
– А почему не со мной?
– Ну она же моя подгуга, мы давно уже не гуляли вместе.
– Из-за меня? А я что, плохая замена подгуги?
– Че ты дгазнишься? Нет, не из-за тебя... Но когда мы с тобой, Светик же с нами не ходит...
– А я хотел показать тебе свои картины... – это был самый крупный козырь.
– Давай в другой раз...
Она даже не спросила: «А ты что, рисуешь?» Не заинтересовалась... Тогда вопрос: нужен ты ей или нет? А если нужен, то просто как мальчик, с которым можно «ходить»? А твои теории, твои картины? Она тебя никогда не понимала и никогда не сможет понять.
– Другого раза не будет, – сурово говорю я, поворачиваюсь и иду. И оттого, что ответ вышел таким глупым, еще хуже.
На втором уроке я достаю из готовальни циркуль и с гордо выпяченным подбородком невозмутимо перечеркиваю глубокими царапинами только что написанные инициалы. Венера Абдулина с соседнего ряда смотрит на меня с удивлением и крутит пальцем у виска. На манжете рубашки – алые пятнышки. Прекрасно.
Покуда я обживал свою трагедию, в натопленных классах сочинялась совсем другая драма. Заварили эту кашу Наташа Зосимова и Надя Перчук. Есть такие бойкие девушки, которые принимают чужие заботы близко к сердцу. То есть чувствуют чужое как общественное, а общественное – как свое личное. Из них получаются хорошие сестры милосердия, председатели месткома, депутаты, вообще руководители. В самом малом масштабе – сплетницы, но это уж по вине несчастных обстоятельств, конечно.
Недовольство ветреной Машкой Вольтовой и сочувствие влюбленному в нее Алеше Ласкеру росло давно. Казалось бы, две эти линии никак не могли соединиться: ведь если Вольтова так плоха, то нужно было во что бы то ни стало оттаскивать от нее Ласкера, не давать смотреть в ее сторону и предложить какую-то достойную замену. Например, Таню Тиханович. А что? Таня красивая, спокойная, учится на пятерки, характер у нее золотой. Уж конечно, она не меняет кавалеров каждые три месяца, как некоторые... Или вот Оля Жваро. Чем не подруга? Всем, буквально всем подруга Оля Жваро.
Но что доводы рассудка для сочувствующего сердца? Алеша Ласкер любит плохую девочку Машу Вольтову? Так пусть он ее получит – глядишь, ей это тоже пойдет на пользу.
Как в головы Наташи Зосимовой и Нади Перчук пришла мысль свести Машу и Алешу, неизвестно. Пришла – и все. Но придя однажды в их головы, эта мысль не могла оставаться бездеятельной. Она стала расти, нахлобучивать на себя подробности и в конце концов превратилась в План.
День за днем можно было видеть, как по классу от их парт расходятся караваны записочек (от последних страниц в тетрадях оставались одни корешки), на переменах во всех углах раздается жаркое шушуканье, тайна множится, тиражируется, видоизменяется. Слухи, предложения, споры были похожи на деятельных муравьев, строивших судьбу двух ни о чем не подозревавших пока людей: Марии и Алексея.
Но вот пришел день, когда все нити заговора были сплетены, и оставалось только вывести на сцену главных исполнителей.
Не стану врать, я не присутствовал при разъяснении ролей. Но сдается мне, дело было устроено примерно так. Незадолго до дня рождения Васи Вишни, куда пригласили весь класс, Наташа Зосимова подошла к Алеше Ласкеру, ухватила его за пуговку пиджака и сказала:
– Лешечка, слушай... Тут вот какое дело... Давай отойдем в сторонку...
Лешечка приготовился было к очередной просьбе помочь с заданием по физике (таких просьб было много, и, надо признать, отказа никто не слышал). Но Наташа продолжала:
– Тебе ведь Машка Вольтова нравится. Это всем известно...
– Да я ко всем, в общем, отношусь хорошо, Наташа, – отвечал Алеша, слегка бледнея.
– Брось, Леша, это ни для кого не секрет. Мы же не маленькие, правда? И ты должен ей как-то рассказать о своих... о своем хорошем отношении. Все-таки она девушка.
– Да зачем, Наташ? С чего ты решила, что ей это нужно?
Внимательный человек расслышал бы в этом вопросе столько же надежды, сколько неверия. А Зосимова – чрезвычайно внимательный человек.
– От такого парня, как ты, это для любой будет приятно, поверь.
Тут Наташа приобняла его по-дружески, как старшая сестра (ведь девочки взрослеют быстрее).
– Не знаю, Наташа, это как-то... – ответил он, думая, как бы необидно высвободиться из этих объятий.
– Ты же мужчина, – она прижала его посильнее. – Ты настоящий мужчина, и тебе надо это сделать. Если ты ее любишь и никогда не признаешься, потом будешь жалеть, осуждать себя... А зачем?
Смутило ли Алешу Ласкера такое деятельное участие одноклассницы в его сердечной жизни? Может быть, смутило, а может и не очень, мы никогда об этом не говорили. Но Алеша Ласкер был умен, а значит, не мог не задуматься о словах Наташи. Если она так уверенно предлагает ему объясниться с Машей, это неспроста. Должно быть, она что-то знает, то есть были какие-то знаки с Машиной стороны... Может, она намекнула Наташе, что вот, дескать, Ласкер такой робкий – до пенсии от него никаких признаний не дождешься. А может... Наверное, он мучался, сомневался, вспыхивал, пытался принять правильное решение. До дня рождения оставалась неделя, и в течение этой недели Алеша Ласкер осторожно поглядывал на Машу, старался сохранять обычное доброжелательное спокойствие, и думал, думал...