А тогда в Веракрусе наступила минута, когда он оторвал взгляд от книги, показал остальным репродукцию и сказал:

— Я видел оригинал в Будапеште. Он произвел на меня огромное впечатление. Я не раз возвращался в музей ради нескольких выдающихся полотен. И всегда подолгу стоял перед этим чудом. Картина маленькая, но как глубока по замыслу; и есть в ней какая-то аномалия. Посмотри-ка хорошенько! — сказал он Билли, сидевшей рядом. — Посмотри!

— Что я должна смотреть? — спросила та с неудовольствием, почти с отвращением.

— Картину, разумеется! Смотри, если закрыть старуху рукой, лицо юноши совершенно меняется. Он может быть мистиком, посвященным, «невинным» в прямом смысле слова. Его мысли чужды мерзостям земной жизни. Убери руку, открой старуху, взгляни на монеты, которые она дает ему, и все повернется по-другому. Осталось ли что-нибудь возвышенное в его лице? Нет, только расчет, жадность, притворство. Наверняка уже представляет себе камзол, который купит на эти деньги, чтобы вечером покорять девиц в портовой таверне, или разгул, которому предастся в самом низкопробном лупанарии, чтобы очистить свое тело от зловония старухи. Взгляд, устремленный на жалкую беззубую женщину, полон ехидства и насмешки. Закрой опять старуху, и негодяй превратится в серафима. Вот интересно было бы сфотографировать несколько пар, потом отделять одно лицо от другого и смотреть, как меняется выражение…

В тот день Билли следила за его руками, то закрывавшими, то открывавшими книжную страницу, словно зачарованная. Переводила взгляд с его рук на картину, потом с отсутствующим видом смотрела в парк, словно могла воспринимать лишь слепящий свет солнца и темные тени. Наконец, как будто пришла в себя, схватила книгу и резким движением сунула в плетеную сумку. Пронзительным, надтреснутым голосом, еще больше подчеркивающим иностранный акцент, она заявила, что не понимает, как можно подходить к произведению искусства с такими критериями, что поражена его вульгарностью. Она давно уже подозревала, что, живя в Европе, он познакомился с ее культурой весьма поверхностно, и с сожалением убеждается, что Халапа и от этого не оставила даже следа. Европа, торжествующе продолжала она, может многому научить того, кто сам кое-чем обладает, она способна развить личность, но не создать ее заново. Нельзя научить слепого видеть живопись.

Они уже кончили обедать. Бестактная выходка Билли даже развлекла его; в этих внезапных буйствах было нечто пародийное, почти карикатурное. Кто-то, не то Гильермо Веласко, не то он сам, предложил прогуляться по набережной, чтобы разрядить обстановку и прекратить этот похожий на карканье крик. Билли решительно отказалась. Она предпочла остаться за столиком, заваленным пустыми тарелками, пивными бутылками, скорлупой лангуст, и принялась подправлять пилочкой ногти. После прогулки они встретились в парке; пахло цветами лаврового дерева. Билли объявила Веласко, что дальше поедет в их машине.

— Потому что в вашей невыносимо бензином воняет, — сухо сказала она Леоноре.

Он должен был описать эту сцену, которая ясно показывала атмосферу назревающего скандала, какую умудрялась создать Билли без всякой видимой причины. Остальной путь был истинным наслаждением. Оба, и он и Леонора, хохотали до слез над неуместной яростью Билли, над незадачей бедняжки Грасиэлы: захваченная врасплох неожиданным решением, она не успела пересесть в их машину. Каким намеком мог он так разобидеть Билли? Какое больное место задел? Разница в возрасте у этой пары на картине? Рауль как-то сказал, что Билли старше его на три-четыре года. В этом месте рассказа, кажется, впервые будет упомянут Рауль, и то бегло, без намерения сделать его одним из героев. Просто упоминание о нем, о его жизни в Риме, браке, к которому его вынудило рождение ребенка, появлении Мадам, бегстве Рауля, смерти ребенка, борьбе между хозяйкой и служанкой и, наконец, об изгнании Мадам вместе с ее птицами из дома, где Билли прожила еще несколько лет почти в полном одиночестве. Да, Рауль, наверное, был несколькими годами моложе своей жены, но кому могло прийти в голову связать это с жестокой картиной Кранаха. Любовь, купленная за деньги? Еще нелепее! Во всяком случае, когда они познакомились в Риме, Рауль мог считаться сравнительно обеспеченным молодым человеком, а она была студенткой, едва сводившей концы с концами.

Ему захотелось поделиться с женой этим новым планом романа о поездке в Папантлу с Билли Апуорд, но она так сладко спала, что жалко было будить ее. Теперь он подошел к тому, о чем, пожалуй, хотел бы забыть. И тут все, что произошло в те два дня и что он набросал на карточках, вызвало в нем растерянность и тревогу. Может быть, в этом романе, где он сделает рассказчицей женщину, похожую на Леонору, ему удастся смягчить свое чувство вины, душевного смятения, но только если ни о чем не умалчивать; рассказывать о событиях не так, как они действительно происходили, значило бы рассказывать другую историю. Ему очень хотелось бы, чтобы его замечание о влюбленной старухе так не задело ее, хотелось бы говорить ей только приятное. Ведь никто не был так чувствителен к похвалам, как Билли Апуорд. Тщеславие доводило ее до потери рассудка, она требовала лести и смаковала ее с упоением. Она могла неделями повторять одобрительную фразу о ее туалете, о восточном разрезе ее глаз, о ее чувстве стиля, об умении приготовить какое-то блюдо, о твердости ее характера. Эти отнюдь не бесспорные замечания, насколько он помнил, доставляли ей почти физическое наслаждение. Нет, думал он, никак нельзя винить себя за слова о картине Кранаха, уж он — то знал, что не было у него ни малейшего намерения обидеть Билли, что, рассказав, как открыл для себя эту картину в Будапеште, он лишь объяснил, чем поразила она его позже, вот и все. И упрекнуть себя он мог лишь в том, что они с Леонорой обрадовались, когда Билли, рассердись, освободила их от своего присутствия. Но это была такая ничтожная, такая невинная месть за ее утреннее вторжение.

Он уже не помнил, почему они приехали в Папантлу много позже, чем Веласко. В центре городка их оглушил несмолкаемый шум празднества. Лотереи, проигрыватели, ансамбли поп-музыки, электрические гитары, тысячи звуков, подхваченные орущими громкоговорителями. Совсем не того ждал он от встречи с Папантлой, по воспоминаниям представлявшейся ему чуть ли не аркадией. Войдя в вестибюль отеля, расположенного посреди этого бурления, они натолкнулись на Билли. Она буквально утонула в продавленном кресле. Они достаточно привыкли ко всем ее сценам, выдумкам и причудам, но все же его испугало полное изнеможение, написанное у нее на лице.

— Этот шум доконал меня. — Пожалуй, впервые за все время их знакомства в голосе Билли звучала подлинная боль. Она сказала, что сама не понимает, зачем добивалась этой поездки. В дороге ее укачало; голова раскалывается, наглоталась аспирину, но ничего не помогает.

— Почему бы тебе не прилечь? Может быть, просто надо отдохнуть?

— С самого начала, с той минуты, как решила ехать, — продолжала Билли, — я делала ошибку за ошибкой. Когда мы переправлялись через реку, я чуть не бросилась в воду, чтобы сразу со всем покончить. Я никому не нужна, никому не интересно, что я делаю и чего не делаю, и меньше всех мне самой. Господи! Хоть бы кто-нибудь решил вернуться в Халапу и взял меня с собой! Для этого я здесь и сижу. Всех спрашиваю… Но пока без толку.

Он опять подумал, что первый раз видит ее в глубокой, непритворной тоске, без ненужных исповедей, самолюбования и театральных жестов, за которыми обычно следовал истерический припадок. А может, это ему кажется только сейчас, в Риме, когда он сотый раз пытается записать историю этого давнишнего происшествия в Папантле? И он воображает и придумывает для своей ускользающей, неуловимой героини чувства и достоинства, каких на самом деле не было?

— А почему бы не попробовать вернуться автобусом? — 1 предложила Леонора. — Если хочешь, мы проводим тебя на станцию.

— Я была там. Нет мест. Надо ждать до завтрашнего вечера. Не знаю, что и делать, — добавила она с невероятным для нее смирением. — Не надо было мне ехать.