Героиня, потеряв остатки воли и решимости, дала себя увести. Ее спутник торопливо ощупал корешки томов, пока не нашел нужный ему. Он вытащил тяжелый том, сунул руку под кожаный переплет, лоискал что-то, но потом, к ее удивлению не достав никакого ключа, поставил книгу на место.

— Лучше, — сказал он, — выйти на Большой канал. Там нетрудно найти закрытую гондолу. Никому и в голову не придет преследовать нас.

Алиса почувствовала, что недомогание, мучившее ее утром и так напугавшее м-ль Виардо, возвращается: ее вновь охватил жар, веки стали тяжелыми и горели, все тело ломило. Она испугалась при одной мысли, что надо выйти на канал, оказаться среди тумана и воды; с трудом собрав всю свою волю, Алиса едва слышно проговорила, что хочет остаться, умоляла спрятать ее в каком-нибудь уголке, где можно провести ночь, клялась, что не шелохнется, будет сидеть тихо, никого не побеспокоит. Пусть бежит он, ему грозят враги!

Она же ни в чем не виновата, никого не знает; если ее спросят, единственное, в чем она может повиниться — а это не такое уж преступление, — в том, что она, не совладав с любопытством, вошла без приглашения послушать концерт…

— …для двух флейт Чимарозы, — наставительно закончил он.

В отчаянии, желая выиграть время и привести мысли в порядок, наивная Алиса рассказала своему спутнику, что прочла повесть венского автора о Казанове, но не поняла ее до конца, не могла проникнуть в смысл символов, и запомнилось ей лишь тяжкое бремя насилия, ведь, хотя повествование может показаться юмористическим, в сущности, оно полно несправедливости, крови, произвола и прочих ужасов; и все же вероломство Казановы (это она смутно поняла только сейчас) ей не так противно, как, например, тупость двух стариков, братьев Риккорди, — рядом с решительным венецианским авантюристом, который обманывает, идет к цели и губит, они кажутся бледными, жалобно стенающими призраками.

Вплоть до окончания фантастического музыкального вечера Билли Апуорд раздражающе подробно описывала каждое впечатление Алисы. Особое значение она придавала волосам своих персонажей. Возможно, для Билли в этом был заключен какой-то смысл. Когда он читал скрупулезные описания внешности Титании, молодого человека, пожелавшего называться Пеком, жирной старухи, остриженной почти наголо, и плешивой беззубой уродины, которая старательно разложила по своему черепу жалкие остатки волос отвратительно красного цвета, то не мог не вспомнить, какая разительная перемена произошла с самой Билли: вместо коротких волос цвета соломы, которые он увидел, когда познакомился с ней в Венеции в саду дворца, возможно послужившего декорацией для ее рассказа, да и видел потом, пока оставался в Риме, появилась эта буйная иссиня-черная грива, выкрашенная какой-то подозрительной краской. Однако после музыкального вечера стройность повествования нарушается, и читатель вступает в область туманного бреда. Быть может, первая часть была приближением, а вторая — бегством, согласно названию? Тысячи историй возникают с начала этого бегства и, едва народившись, гибнут под напором новых. Алиса следует за своим спутником, он отказался спрятать ее в одном из тысяч тайников, несомненно имевшихся во дворце, и смотрит на нее не без ехидства, когда она говорит о недавно прочитанной книге и о смысле жизни: чувства девушки открываются в мрачных, внезапных прозрениях. Билли заставляет Алису обойти весь этот сказочный дворец в Венеции. Молодая пара пробегает по переходам, поднимается по лестницам, прыгает в глубину темных подвалов, проникает в былые застенки, в погреба, где свалены старые кофры и бочки, мечется по подземельям, пока не находит наконец дверцу, которая ведет к домашнему причалу. Там ждет их гондола и загадочный гребец в черном трико, опоясанный алым кушаком; маска того же цвета — смешная и в то же время зловещая — закрывает его лицо. «Какие чудеса происходят в Венеции!» — думает Алиса, всматриваясь в газовые фонари, стоящие вдоль канала. До нее доносятся обрывки песен, смешиваются с еще звучащими в ушах последними аккордами концерта Чимарозы; сердце начинает бешено колотиться, когда гондола кренится, и Алиса невольно прижимается к спутнику; но от него теперь пахнет совсем по-другому: аромат одеколона и табака, который она ощущала во дворце, сменился острым и едким запахом кожи и грубой шерсти; она чуть не сказала об этом, но спохватилась, вспомнив, что даме не к лицу делать подобные замечания. Он, очевидно, угадал ее мысль и объяснил, что утром позировал для «сельского концерта», потому-то он такой всклокоченный и не успел сменить эти кожаные штаны, которые, впрочем, ему нравятся. В последний раз она вспомнила об интернате в Швейцарии, о женщине с поджатыми губами по имени Виардо и о том, что воспитанная девица не может задавать незнакомым мужчинам некоторые вопросы. Ее вдруг охватило непреодолимое томление, она замерла в объятиях юноши, прижавшись головой к его плечу, и услышала, как бурно струится жаркая кровь самца. Мимо проплывали крытые гондолы с задвинутыми на оконцах занавесками, оттуда доносились взрывы смеха, музыка лютней, виол и флейт, а когда они оказывались слишком близко, то, пожалуй, и звуки поцелуев. Она спросила у юноши, как он думает, в чем смысл жизни, в том, что он есть, или же в том, что его нет, а может, в том, чтобы ни о чем не думать и пользоваться минутами счастья, как эти маски, играющие в карты на крохотной площади, или дамы, тоже в масках, с головы до ног закутанные в блестящие атласные плащи, — они перешептываются и тихо смеются, а рядом веселые девицы кормят сыром и каштанами павлинов и рассказывают бесстыдные истории о мужских доблестях северных моряков, в чьих объятиях они теряют рассудок от боли и наслаждения, о сибаритах канониках, которые угощают их лакомствами, сдобренными восточными пряностями, и горячим ароматным вином, вызывающим такой приступ сладострастия, что несколько дней нельзя в себя прийти, и еще вспоминают они о первой несчастной любви, о неверном возлюбленном, исчезнувшем, не сказав ни слова, навеки, о другом, кому после уличной драки пришлось бежать из города, еще об одном, чья болезнь закончилась безумием, о мяснике из их квартала, о пройдохе, выдавшем себя за посланца Святой Девы, о рыбаке, о студенте, об актере, о путешественнике. Они смеялись и плакали с одинаковой легкостью. Похоже, рассказы о любви им приносили больше наслаждения, чем сама любовь. Рассказывали и смеялись, рассказывали и рыдали, и все доставляло им равное наслаждение, а умалчивали они только о двух-трех унизительных случаях, неизбежных при их занятии.

В домах окна были открыты, и Алиса узнавала потаенную жизнь Венеции, приобщалась к ее трагедиям, причудам и радостям. «Мир открывался ей не постепенно, а сразу и целиком». Она сжала руку любезного спутника, выражая благодарность за эту прогулку, он поднес ее руку к губам, а потом повернул голову, и они замерли в долгом поцелуе. Она познала любовь юного моряка, прибывшего утром из Александрии, и сицилийского садовника, которого маркиз Киолия выписал из имения своего зятя в Агридженто, чтобы тот выращивал лимоны и камелии в его висячих садах, и самого маркиза, и его дяди, мерзкого кардинала, и секретаря кардинала, который по ночам писал фривольные сонеты, а утром совал их под тарелки на столе в трапезной дворца, и его друга, молодого секретаря английского эмиссара, который три раза в неделю выезжал в окрестности города и скакал верхом с утра до ночи. И подобно тому как юноша явил ей всех юношей, побывавших в Венеции, так, едва они разомкнули объятия, жизнь города явилась ей с той самой минуты, когда было выбрано для его основания это непонятное место, до нынешней ночи мая 1928 года, и тут она поняла, что не надо ни о чем спрашивать, что главное — не спрашивать и не давать ответы, а позволить своим чувствам узнавать, ошибаться и вновь искать.

Без сомнения, это была самая рискованная часть рассказа; самая смелая как литературный эксперимент. Писатель всегда на грани кораблекрушения, если хочет охватить все времена, минувшие не только в Венеции, но даже в захолустном пыльном поселке. И Билли не вполне избежала смешных черт и опасностей пустой риторики. Героиня видит, как ее спутник выходит после оперного спектакля об руку с дивой, неподражаемо исполнившей партию Нормы, а через несколько часов душит ее в этой же мрачной гондоле; узнает его в греке из Сирии, который завлекает на корабль дочерей нотариуса, якобы затем, чтобы показать им редкостные ткани; застает его, когда он подглядывает за купающимися кузинами и благоговейно присутствует на погребении своей первой возлюбленной. Но вот над лагуной занялся рассвет. Гондола скользила вперед под дождем золотых лучей, и Венеция сбрасывала с себя пестрый наряд истории. Фасады домов все больше походили на дома весны 1928 года; на гондольере не было маски, а молодой человек, сидевший рядом с ней, скинул с себя обличья героев этой ночи и снова стал стройным, спортивного вида юношей с выступающими скулами и детскими зубами. Когда они подплыли к причалу, распахнулись двери главного входа, и на этот раз они пошли уверенно вперед и прямо, не путаясь в подземельях и зловонных коридорах, по которым метались ночью. Молча поднялись по лестнице и вышли в сад, на маленькую террасу с двумя эвкалиптами, розовыми кустами и винного цвета вьюнками по стенам, где, очевидно, привыкли завтракать обитатели дома. Яркое солнце заливало террасу. Трое завтракали под навесом — широкие бледно — голубые полосы перемежались на нем с довольно грязными белыми. Вчерашняя перепуганная служанка спокойно катила столик на колесах, на котором стояли кофейник, фрукты и булочки. Неудобно приходить с визитом в час, когда хозяева еще не расположены принимать гостей, подумала Алиса, увидев, что у Титании лицо покрыто густым слоем крема, а волосы повязаны цветным платочком. Командор, в домашнем халате, налил себе кофе и погрузился в чтение газеты, а графиня Мустацца, в восточной тунике и тюрбане, скрывающем ее почти лысую голову, крошила изрядный ломоть хлеба над тарелкой с молоком. Алиса догадывалась, что представленная прошлым вечером драма была чистым вымыслом, игрой, придуманной этими тремя человеческими обломками, чтобы сделать вид, будто их жизнь тоже интересна и полна страстей; а настоящая действительность — вот этот час утреннего мира и завтрака, который ее небрежно пригласили разделить, однако действительность эта не слишком отличается от действительности братьев Риккорди в повести о Казанове, которые, несмотря на свое решительное поведение, готовы выполнять чужие приказы и принимать милостыню, если ее дают; вот и ее спутник, прекрасный Пек, с удовольствием усевшийся за стол, изображает для трех завтракающих стариков то, чего на самом деле нет. Не прощаясь — ее ухода никто и не заметил, — Алиса вышла, попросила Паоло открыть портал и поплелась к себе в отель.