«Лихо командует, — подумал капитан о чернявом сержанте. — Вроде того… Новикова. Только тот белобрысый был, а этот на цыгана похож. У Новикова — малиновые треугольники в петлицах, а этот— в погонах и на погонах три золотистые лычки. Однако суть не в знаках отличия. В боевом духе суть. И этот, чернявый, тоже рвётся па фронт, дезертировать на фронт норовит… Хороший у нас народ. Невозможно такой народ победить. Это точно».

Колонне новобранцев преградила путь воинская часть. Она шла поперёк большака. Тут же, возле обочины, замерли две «эмочки» и грузовичок-полуторка. Из машины высылали празднично одетые люди. Двое в белых кителях, припорошенных дорожной пылью, несколько парней, по всему видать демобилизованные — в гимнастёрках и сапогах; девушки в цветистых узбекских платьях, старушки… Громадный парень в гимнастёрке… Левый рукав под локтем заколот булавкой. Старики в халатах. У многих в руках бубны, сурнаи… длиннющий карнай — вроде громадной трубы. Нашли время, когда веселиться!

Новобранцы, приставив ногу, с любопытством глядели на странную компанию. Капитан подошёл к однорукому богатырю, спросил не без раздражения:

— Откуда вы такие весёлые? Вроде бы до Берлина пока что далековато.

Однорукий усмехнулся:

— По поводу взятия Берлина — рановато ликовать, конечно. Но ведь и другие причины бывают. Героя войны встречали. Отвоевался парень. Эй, Рустамджан!

Парень в гимнастёрке, стоявший к капитану спиной, повернулся, шагнул, споткнулся. Молоденькая узбечка, державшая его под руку, тихо вскрикнула:

— Осторожней, Рустамджан!

Капитан вздрогнул. Герой войны смотрел на него огромными чёрными глазами, круглыми и непроницаемыми. В первую секунду капитан даже не понял, что это очки. Молодой человек в чёрных очках виновато улыбнулся, как бы извиняясь за то, что, возможно, не признал знакомого. На груди его одиноко поблёскивала медаль «За оборону Сталинграда».

Герой войны?.. Да, есть и такие герои. Награды за доблесть они носят на теле — багровые стручки боевых отметин… пустые рукава. А этот вот совсем юный парень отгорожен от солнца, от лица любимой чёрными очками. Капитан порывисто шагнул к Рустаму, крепко пожал ему руку.

— Кто это? — смущённо спросил парень.

— Вы меня не знаете. Просто захотелось сказать вам спасибо.

— Что вы? За что же? Ничего такого особенного я не совершил.

Подошёл плечистый узбек в гимнастёрке без погон, с палочкой в руке. Левая нога поскрипывает. Протез, должно быть. Капитан и ему пожал руку. Фазыл улыбнулся ему как старому знакомому, по-свойски, с весёлым прищуром.

— Ладно, капитан, нечего нас благодарить. Мы своё отвоевали. Вот и всё. Сам-то воевал?

Капитан смутился.

— Воевал, да не на этой войне.

— Теперь твоя очередь, брат.

— Прошусь… Не отпускают.

— А ты не просись, тогда отпустят. Бывает такое.

— Спасибо на добром слове.

— И тебе, капитан, спасибо. Рахмат — по-узбекски.

— Знаю… Отчего остановились на полпути?

— У одной «эмки» мотор забарахлил. Сейчас починят, — Фазыл взял под руку подошедшую к нему маленькую голубоглазую девушку, тоже, видать, демобилизованную, и обратился уж к пей: — Эх, Катяджан! Не верится. Как в сказке. С Рустамом в госпитале встретились. Шутка ли! Госпиталей тысяча тысяч, а он именно в мой госпиталь угодил. Вместе домой ехали. Встретили нас, как чрезвычайных и полномочных послов, Оркестр! Сам секретарь райкома партии, председатель колхоза. Три машины. Неужели отвоевались?

Рустам поискал рукой Фазыла. Мухаббат торопливо, но осторожно взяла его руку, положила па плечо друга.

— А-а… Вот ты где! — Рустам крепко сжал его плечо. — Отвоевались, говоришь?

— Не верится, Рустамджан.

— Очень хорошо, что не верится. Мы ещё, брат, с тобой повоюем. Война не окончена.

— Это верно. Хоть и выдали нам увольнительный до скончания века, повоюем ещё, да так, что чертям будет тошно. Просто здорово, Рустамджан, что осенило тебя пригласить нас с Катей к себе в колхоз на жительство.

Головная «эмка» завелась, наконец. Фыркнули моторы другой «эмочки», грузовика. Все кинулись к машинам. Двое в белых кителях, секретарь райкома и раис неумело карабкались в кузов полуторки. Колхозники со смехом и шуточками подсаживали их. Усадили. Машины тронулись, загремел горластый карнай, в его рёв вплелась разноголосица сурнаев.

Воинская часть, пересекавшая большак, прошла. Чернявый сержант подскочил к капитану, козырнул стремительно, хитрым вывертом ладони.

— Разрешите продолжать движение…

— Разрешаю.

Р-р-ё-оо-тоа-а-а!..

Тух-тух-тух… Тяжело забухали сапоги, кавуши, ботинки.

Капитан задумчиво шагал вдоль обочины. Образ слепого парня; почти юноши, как живой, стоял перед его глазами. Герой войны — без наград. Конечно, сталинградская медаль повесомей иного ордена. И всё равно. Герой ведь. Хотя… Всякое случается на войне. Представили солдата к награде. Пока суть да дело — солдат в госпиталь попал, в другой, в третий. Исчез… Славный парень. Интеллигентный. Таких обычно в офицерские училища отправляют. Лицо вроде знакомое. Вот если бы без очков он был… Да нет, пустое это. Мне теперь все лица знакомыми кажутся. Многих я на фронт проводил, очень многих. Эх… Как бы самому теперь на фронт вырваться!

Капитан поправил портупею, одёрнул гимнастёрку, взмокшую на спине, прибавил шагу.

«Эмка» мчалась по большаку. В приоткрытые боковые стёкла врывался тёплый ветер. Рядом с шофёром сидел Ильяс-палван — трезвый как стёклышко, молчаливый. Радость и грусть переплелись в его душе, рождая непонятное щемящее чувство. Он косил глаза на смотровое зеркальце, в котором отражалось лицо Мухаббат — счастливое, восторженное. «Великое счастье — любовь! — Ильяс украдкой вздохнул. — Вот она счастлива — и мне хорошо».

Рустам сидел прямо, торжественно. Справа он ощущал тёплое, нежное плечо Мухаббат, слева — сухонькое материнское плечико. Все трое тоже молчали. Лишь Хаджия-хола изредка шептала, словно не верила своим глазам:

— Сынок… Сыночек…

Самые страшные дни остались позади. Вот её сын. Вернулся. Живой. Слепой. Но это её сын! Родной сыночек.

Мухаббат была счастлива. О Рустам! Родной человек. Она вспомнила встречу на вокзале. Рустама вели под руки Фазыл и Катя. Рустам рвался вперёд, спотыкался.

И он воскликнул: «Мухаббат! Мухаббат… Я вижу тебя! Вижу. Вижу!!.»

И она приникла к его груди. А он всё повторял: «Вижу, Вижу!!.»

— Где мы? — вдруг спросил Рустам.

Мухаббат ещё плотнее прижалась к нему.

— Сейчас будет поворот.

— Возле старого тутовника?

— Помнишь, оказывается.

— Память — это моё зрение.

— Рустамджан!..

— Ладно, не буду больше. Моё зрение — ты, не правда ли?

— Да, Рустамджан. Теперь мы будем видеть вдвоём.

— Хорошо мне с гобой, Соловейчик. До того хорошо, что даже шутить хочется. Можно?

— Смотря как.

— Да ног… Сижу и думаю. До чего же человек капризное существо! Бывало, в разведвзводе только и разговоров: «Ох, ночь была бы потемнее! Для разведчика тьма — мать родная». А сейчас… темновато малость,

— Опять за своё!..

— Я ведь пошутил, Мухаббат. Извини.

Машина свернула на просёлок. Вот и кишлак. Рустам ощущал его приближение всем своим существом.

Все, кто только был в кишлаке, высыпали на улицу. Дехкане — старики, инвалиды, девушки, дети — окружили машины. Даже Максум-всё-не-так и вот, покинув удобное местечко в чайхане, вышел встречать Рустама и его боевых друзей. Лишь один Мирабид, запершись в своей лавке, сидел в одиночестве и пил горькую. Злоба и зависть грызли его душу. Проклятая любовь! Дом — полная чаша… Деньги есть. Всё есть!.. Любви нету. Ни за какие деньги не купишь её, проклятую!

Односельчане пожимали Рустаму, Фазылу, Кате руки, наперебой приветствовали.

— Ассалам алейкум, славные аскеры!

— Повоюем ещё, а? Работы много. Надо Победу ковать!

Рустам пожимал бесчисленные руки. Кого-то узнавал, кого — нет. Говорят, голос у человека не меняется. А всё равно иных односельчан никак не узнать… Хм… Кто это? Чей голос? Надтреснутый тенорок… А-а! Так ведь это чайханщик Абдурасул!