Наш соотечественник Лучицкий в своем труде, посвященном первому периоду религиозных войн во Франции, видит в гугенотском движении, взятом в целом, типичное проявление феодальной реакции, направленной против абсолютизма и централизма. «Намерен, — говорит он в предисловии к своей книге, — …с возможной полнотой представить фазы развития той борьбы, роковые последствия которой чувствуются во Франции еще и теперь и которую старые средневековые элементы: феодальная аристократия, городские общины и даже целые провинции, являющиеся как выражение стремления к местной независимости, к самоуправлению, вели с той новой силой, которая обнаружила признаки жизни еще в XII в. и которая в течение четырех или пяти веков успела развиться до того, что в состоянии была в значительной степени затянуть тот узел, который должен был задушить старую оппозицию, вечно брюзжащую, вечно недовольную, вечно готовую начать ссору… Я говорю о той централизации, которая с неудержимой силой, хотя и медленно, пускала корни во французской почве, невырванные из нее, несмотря на благородные усилия лучших людей, даже и доселе, о поглощении властью короля местной и личной независимости, с ее стеснительными формами; часто ложившимися тяжелым бременем на народ, с ее узким эгоистичным духом» [150].

Для нас задача установления объективного значения гугенотского движения становится еще более сложной, если мы вспомним, что французская Реформация, ставшая идеологическим выражением борьбы гугенотов, была кальвинистской реформацией, а кальвинизм был, по выражению Энгельса, идеологией «самой смелой части тогдашней буржуазии»[151]. И подтверждением этого как будто является тот несомненный факт, что, когда в 1685 г., вслед за отменой Нантского эдикта, последовало изгнание гугенотов из Франции, изгнанной оказалась главным образом зажиточная буржуазия, унесшая с собой на чужбину огромные капиталы и предпринимательские навыки.

Тем не менее точка зрения Лучицкого ближе к истине, чем точка зрения Мишле. Самый факт реакционного значения гугенотского движения нисколько не противоречит утверждению Энгельса, ибо французские кальвинисты, или, как их называли современники, «гугеноты религиозные», не совсем одно и то же, что «гугеноты политические» — действительно активные участники религиозных войн во Франции. Реформация, оказавшаяся во Франции по социальному составу буржуазной и частью плебейской, но никогда не ставшая крестьянской, была слишком слаба и не способна на вооруженное выступление. Те же слои, которые выступали с оружием в руках, были организаторами и деятелями борьбы — борьбы, имевшей место во Франции во второй половине XVI в., — это в первую очередь дворяне, лишь временно влившиеся в среду кальвинистов. Они воспользовались организационными формами кальвинистской церкви, но в массе были мало затронуты ее учением. Когда в конце века их ставка была бита и их притязания окончательно провалились, они снова стали переходить массами в королевскую, т. е. католическую веру, тем самым обнажив первичный, подлинный кальвинистский, т. е. буржуазный фундамент французской Реформации.

Здесь намечается принципиальная разница между гугенотским движением во Франции и Реформацией в Германии. В последней мощное крестьянское восстание грозило феодализму возможной буржуазной революцией, хотя эта возможность оказалась неосуществленной и объективно Реформация усилила феодальных князей. Во Франции, при отсутствии широкого крестьянского движения, инициатива сразу оказалась в руках тех, кто претендовал на роль, аналогичную германским князьям, но их успеху противоречило все предшествующее развитие Франции, тот союз между горожанами и королевской властью, который создал политическое единство Франции и теперь, в XVI в., еще раз отстоял это единство от кандидатов на роль «французских князей» по примеру князей германских.

С другой стороны, мы меньше всего можем сближать, как это делал Мишле, гугенотское движение с Нидерландской революцией, хотя такие аналогии с точки зрения методологической вполне допустимы. Но мы должны иметь в виду, что в Нидерландской революции классом-гегемоном была буржуазия и ее борьба с испанским деспотизмом была подлинно буржуазной революцией. Иным было положение во Франции, где буржуазия не решилась взяться за оружие, не имея поддержки крестьянства, и борьбу начало дворянство, преследуя свои, отнюдь не буржуазные цели, и оно осталось до конца вдохновителем и руководителем движения, а все остальные группировки были лишь в большей или меньшей степени его соучастниками. Но будучи втянутыми в борьбу, одинаково тяжелую для всех, и буржуазия, и крестьянство, и плебейские элементы городов вносили в нее свои собственные требования, защищали свои собственные классовые интересы и, вследствие этого, крайне усложняли обстановку. Главные виновники и зачинщики вынуждены, были менять свое поведение, а в конце концов — и вовсе прекратить борьбу перед лицом народных восстаний.

Если уж искать аналогий, то события второй половины XVI в. во Франции можно сопоставить с событиями не в Нидерландах, а в Германии, и притом в период после крестьянской войны, когда разбитое крестьянство сошло на нет как сила, способная повернуть колесо истории. Во Франции оно не было разбито, но оно в тот период и не способно было на общее революционное выступление. Господствующий класс, распавшийся на ряд группировок, мог до поры до времени спокойно предаваться склокам и раздорам и вести борьбу за власть. В результате этой борьбы могла очутиться у власти вместо одной группы другая, но ничего не меня\ось в классовом существе этой власти. «Возьмите, — говорил В. И. Ленин в 1919 г., — старое крепостническое дворянское общество. Там перевороты были до смешного легки, пока речь шла о том, чтобы от одной кучки дворян или феодалов отнять власть и отдать другой» [152]. Поэтому позиция дворянства как накануне, так и во время гражданских войн должна быть рассмотрена в первую очередь.

Позиция различных классов в религиозных войнах

В 70-х годах XVI в., когда борьба была в полном разгаре, многочисленные гугенотские публицисты, метавшие громы и молнии против Парижа и короля, устроивших резню Варфоломеевской ночи, обращали внимание на два государства, пример которых им казался достойным подражания, — Англию и Германию. Может показаться на первый взгляд странным, что им порядки этих стран казались почти одинаковыми. Но для XVI в. такая ошибка была простительна. В Англии они видели господство «лучших» людей (optimates, patricii, principes, pares и т. д.), объединенных в Парламенте, в Германии эти же люди господствовали без парламента.

Какова была программа французских «лучших» людей? Крупные сеньоры, главным образом юга Франции, все еще не могли примириться с потерей политических вольностей и готовы были вспомнить времена Лиги общественного блага, выступившей в 60-х годах XV в. под предводительством бургундского герцога Карла Смелого против объединительной политики Людовика XI. «Имя гугенотов, — писал несколько позже венецианский посол во Франции Джовани Микеле, — превратилось в название недовольных, и борьба идет не из-за религии, а из-за „общественного блага“, как во времена Людовика XI»[153]. Почти ту же фразу повторил Гвидо Джанетти, венецианский агент королевы английской Елизаветы в 1560 г.[154] «Франция поглощена только что вспыхнувшей религиозной войной, которая будет хуже, чем война, поднятая Лигой общественного блага в 1465 г. при Людовике XI».

Об этом свидетельствовали не только оценки наблюдателей. Ненависть гугенотов к королю — объединителю Франции, была настолько велика, и, скажем от себя, понятна, что они не могли удержаться от надругательств над останками этого короля. Они разрыли его могилу и развеяли по ветру его прах еще в самом начале религиозных войн. Эти сеньоры охотно переходили в кальвинизм. Реформа сулила им конфискацию церковных земель и — в идеальной перспективе — превращение их в самостоятельных потентатов на манер германских князей[155].