13 октября 1547 г. при Парламенте была создана знаменитая «Огненная палата» (Chambre ardente) с 14 советниками и 2 президентами, которая должна была судить по делам ереси. Впрочем, деятельность парламента в этом отношении началась раньше. Работу Огненной палаты изучил в XIX в. протестантский историк Пьер Вейс, который обследовал 439 приговоров, вынесенных палатой за первые годы царствования Генриха II[146]. Выводы, к которым он пришел, таковы: среди привлеченных к суду почти отсутствуют дворяне, редко встречаются также чиновная аристократия и высшее духовенство. Основная масса — черное духовенство и ремесленники. Но это, конечно, не значит, что дворянство осталось чуждым кальвинизму. Последующие события показали, что главной силой кальвинистского движения во Франции были как раз дворяне. Дворяне и богатые буржуа имели много средств, чтобы избежать кровавых лап королевской инквизиции, желавшей подражать испанским образцам. Дворян спасали их замки, их привилегии, а те, кто и при этих условиях не чувствовал себя в безопасности, бежали к Кальвину. Французская эмиграция в Женеве в 1548–1549 гг. была сплошь либо дворянской, либо буржуазно-аристократической.
Характер религиозных войн
Мы стоим, таким образом, у порога тех неурядиц, которые потрясали Францию в течение всей второй половины XVI в. и которые принято называть религиозными войнами, хотя современники предпочитали другое и более верное название — гражданские войны.
В истории Европы XVI в. нет другого события, которое было бы так запутано различными течениями буржуазной науки XIX в., как религиозные войны. Самое название их — дань тому направлению, которое хотело свести понимание реформационных движений XVI в. к столкновению вер и не желало в борьбе религиозных течений видеть великие социальные потрясения, неустранимую для всякого антагонистического общества борьбу классов. Религия, как мышление об абсолютных ценностях была для этого века единственно возможным выражением общности классовых интересов, и именно поэтому она стала идеологией борьбы и знаменем, под которое собирались в классовом отношении одинаково заинтересованные люди. Захватывая человека целиком, задевая все важнейшие стороны его существования, классовые конфликты находили свое выражение в терминах борьбы за абсолютные ценности, за вечное спасение от мук ада, за царствие божие, для одних — там, в потустороннем мире, для других — здесь, на земле. Но историк совершил бы принципиальную ошибку, если бы поддался искушению упростить содержание событий, представив их только в виде борьбы двух вероисповеданий. Он совершил бы ошибку уже по одному тому, что даже современники этих событий, как ни были для них важны вопросы веры, видели в ней часто лишь предлог для выступлений и борьбы за свои интересы.
XVI век — это время, переходное от феодализма к капитализму, время, когда большие народные массы приходят в движение. Интересы не только классов в целом, но и отдельных слоев и групп переплетались самым неожиданным и причудливым образом. Можно утверждать, что даже самим современникам были ясны лишь непосредственные цели борьбы и ошибки политической ориентации для человека этого времени были чрезвычайно легки. Пытаясь понять французскую действительность второй половины XVI в, мы не должны забывать тех трудностей, на которые указывал Энгельс в своем объяснении причин Реформации и Великой крестьянской войны в Германии первой половины того же XVI в. «…Разные сословия империи, — говорит он, — …составляли чрезвычайно хаотическую массу с весьма разнообразными, во всех направлениях взаимно перекрещивающимися потребностями. Каждое сословие стояло поперек дороги другому и находилось в непрерывной, то скрытой, то открытой борьбе со всеми, остальными. Тот раскол всей нации на два больших лагеря, который имел место в начале первой революции во Франции,… был при тогдашних условиях просто невозможен…» И Энгельс знаменательно прибавляет, что этот раскол нации на два больших лагеря «мог бы лишь приблизительно (курсив наш. — Ред.) наметиться только в том случае, если бы восстал низший, эксплуатируемый всеми остальными сословиями слой народа: крестьяне и плебеи»[147]. Это последнее условие осуществилось, как известно, в великом крестьянском движении в Германии, но оно отсутствовало в XVI в. во Франции.
В гражданской войне второй половины XVI в. принимало участие плебейство, но почти никакого участия не принимало крестьянство, а между тем состав и положение плебейства во Франции едва ли были иными, чем в Германии. Так же, как и в Германии, вне крестьянского восстания плебейская оппозиция в силу своей чрезвычайной разношерстности «выступает в политической борьбе не в качестве партии, а лишь в виде шумной, склонной к грабежам толпы, которую можно купить и продать за несколько бочек вина и которая плетется в хвосте у бюргерской оппозиции»[148].
Во Франции бюргерская оппозиция, не прошедшая через горнило крестьянского восстания, выступает самостоятельно; «она… требует восстановления монополии городского ремесла в деревне, поскольку возражает против сокращения городских доходов за счет отмены феодальных повинностей в городской округе и т. д.; словом, в той мере, в какой она самостоятельна, она реакционна и подчиняется своим собственным мелкобуржуазным элементам, исполняя тем самым характерную прелюдию к той трагикомедии, которую вот уже в течение трех лет разыгрывает современная мелкая буржуазия под вывеской демократии»[149]. Эта мысль Энгельса особенно важна для тех, кто изучает эпоху гражданских войн во Франции. Здесь, быть может, даже больше, чем в Германии, борьба между свободной и цеховой привилегированно-корпоративной промышленностью заставляла представителей последней в своих выступлениях быть прямо реакционными, несмотря на весь свой внешний демократизм. Это было характерно и для парижской мелкой буржуазии, составлявшей ядро католической лиги, и для гугенотской демократии юга Франции. Надо каждый раз внимательно присматриваться к существу движения для того, чтобы не быть введенным в заблуждение ложным демократизмом.
Если таковы трудности понимания событий, рассматриваемых по существу, то они становятся еще большими от путаницы в оценке их последующей историографией, в особенности буржуазными историками XIX в. Чрезвычайная сложность движения, непопулярность последних Валуа, уродов и дегенератов, попавших случайностью рождения на престол Франции; поддержка гугенотскими вождями нидерландских революционеров, поднявших буржуазную революцию против испанского деспотизма; ореол мученичества, окружающий таких действительно выдающихся людей, как вождь гугенотов адмирал Колиньи, — все это давно уже приводило историков к часто диаметрально противоположным оценкам религиозных воин в целом, гугенотского движения в частности. Достаточно в качестве образца привести два мнения, дающих противоположную оценку гугенотскому движению.
Мишле, писавший свою знаменитую «Историю Франции» в преддверии буржуазной революции 1848 г, видел в Реформации вторую после христианства ступень во всемирно-историческом развитии движения человечества к свободе. Радикальная буржуазия, к которой принадлежал Мишле, готова была рассматривать всю историю как непрерывное нарастание той ценности, которую ее предшественница, революционная буржуазия XVIII в. провозгласила неотъемлемой принадлежностью, естественным правом человека и гражданина — свободы. Для него гугеноты — это славные защитники свободы, подающие через цепь веков руку героям Французской революции. Героем романа, написанного Мишле (а его история более похожа на роман, нежели на историю), был Колиньи, вождь гугенотов, «идол провинциального дворянства» — единственный человек, который, по мнению Мишле, с гениальной ясностью и трезвостью видел истинные интересы Франции и развил программу ее величия — завоевание Америки, создание в ней протестантской Франции, борьбу с Испанией в Нидерландах, и, следовательно, помощь нидерландским революционерам. Гугенотская Франция кажется историку зародышем Франции «голландской», началом революции, одержавшей свою первую победу в Нидерландах и закончившейся во Франции деятельностью Дантона и Робеспьера.