В августе 1963 года Эренбург приезжал (в последний раз!) в Ленинград[1032], но Полонская жила в Эльве и не знала этого. Прочитав его речь на ленинградском писательском симпозиуме, она написала ему: «Ты сказал то, чего я ждала, и еще больше обрадовало то, что ты чувствуешь себя достаточно хорошо, чтобы приехать в Ленинград и выступать. В последние месяцы я очень беспокоилась о тебе, так как пошел слух, что ты тяжело заболел. Ты очень долго не отвечал мне на мои письма… Потом ответил так странно и кратко, как отвечает умирающий, которого тормошат близкие люди. В середине сентября я буду в Москве, вернее в Люберцах у Наташи. Может быть, ты не забыл её. Мы поддерживаем еще парижскую дружбу, встречаемся уже, страшно сказать — с 1908 года»…

В приезд Полонской в Москву в 1963-м повидаться им не удалось (она две недели почти безвыездно прожила в Люберцах).

Шестидесятые годы Полонская, сколько позволяли силы, тоже писала воспоминания, но напечатать даже отдельные главы из этой книги ей оказалось совсем нелегко. Ю. М. Лотман предложил напечатать главу о Зощенко в Ученых записках Тартуского университета, и в 1963 году это было сделано; оттиск Полонская послала Эренбургу. Как часто в последние загруженные годы, он написал о её воспоминаниях не сразу: «Они мне очень и очень понравились, они близки мне не только по отношению к Зощенко, но и по тому тону, который ты взяла». В 1964 году она подробнее сообщила о своих воспоминаниях: «Очень ценю, что тебе понравились воспоминания о Зощенко. О себе я написала тоже, о маме, отце, об еврейско-польской среде, где росла до приезда в Петербург, о 1906–08 годах, о Париже, войне (той), о 20-х годах, о серапионах. Пока никто не хочет печатать. Перед смертью продам в Архив. Главное — писать без сладких слюней. Сейчас все пишут так красиво-противно». Следующие главы книги «Встречи» появились в 1964 году в алма-атинском «Просторе», но послать Эренбургу журнал Полонская не смогла; сообщив ему, в каком номере была публикация, она приписала: «Наташа прислала мне „Париж“. Это очень неловко и полуправда. Не знаю, удастся ли мне напечатать „Мой Париж“. Он, конечно, тоже полуправда, но значительно резче. А может быть лучше не показывать его никому?»

Конец 1964 года и начало 1965-го оказались для Полонской испытанием — тяжело болел её брат (Александр Григорьевич, театровед и переводчик, своей семьи не имел и всю жизнь прожил с Е. Г.). В апреле Полонская сообщала Эренбургу: «Не писала тебе давно, прости. Брат с ноября был в больнице… Так как я самая молодая в семье (горькая ирония, характерная для Е. Г. — Б.Ф.), пришлось взять на себя все, что полагается, врачей, консультанта, сестер, нянечек, лекарства и сидеть в больнице утром и вечером. Оказалось, что у меня хватило духу на три месяца. Но, когда брата привезли домой, я сдала…». Но в том же письме и про начало 6-й части «Люди, годы, жизнь», где оказался абзац о встрече с ней в 1945 году: «Спасибо тебе за то, что ты вспомнил обо мне. Твои строки заменили мне разговор с тобой. Но только на время. Не хочу допускать, чтобы мы не увиделись больше»

30 апреля А. Г. Мовшенсон скончался; Полонская послала телеграмму Эренбургу, но его не было в Москве и ответила ей Л. М. Козинцева. Только в августе Е. Г. отошла и смогла написать: «Благодарю Вас за доброе письмо, которое Вы прислали мне после смерти моего брата. Меня очень тронули Ваши слова…».

Она напишет Любови Михайловне еще раз — в 1966-м, когда узнает, что отмечать свое 75-летие Эренбург уехал во Францию один: «Прочла вчера в газете, что Илья сейчас находится в Париже и решилась написать Вам. Не знаю, хватило ли у Вас силы, чтобы не сопровождать его, но думаю, что так было бы благоразумнее… Берегите себя, дорогая Любовь Михайловна. Не тревожьтесь за него. Мы все двужильные, Вы это знаете хорошо. Трудно жить без друга — я это знаю хорошо, но наша няня всегда говорит, что друг вернется и это большая радость. Из кусточка вернется, а из песочка — нет. Желаю Вам, чтобы Илья скорее вернулся, отдохнув „во влажном тумане парижской весны“…»

А о брате она написала Эренбургу в декабре 1965-го: «Как мало он сделал из того, что мог, что было задумано, сколько ему пришлось воевать со всякой дрянью, чепухой. Даже некролог в журнале „Театр“[1033] мне пришлось пробивать сильнодействующими средствами! Как известно, когда похороны по четвертому разряду, то покойник сам правит…»

Сил приехать одной в Москву уже нет: «Хотела приехать в Москву, немного побаиваюсь расклеиться, хотя мне и страшно признаться. Но знаешь, я никогда не была безумно храброй. Теперь работаю над воспоминаниями. Это очень нелегко, но я должна это сделать. Боюсь выбыть из строя (строя то нет), больше всего опасаюсь сделаться беспомощной не только умственно, но и фактически. Шуры, который нежно заботился обо мне, нет, и мне пришлось заканчивать его книги. Воевать, как ты, я не умею. Вот и вся недолга».

Поздравляя Полонскую с 1967 годом, Эренбург пожелал ей мира и стихов.

Приведу письмо Полонской, написанное за четыре месяца до смерти Эренбурга:

В этом стихотворении она сумела найти тот единственный эпитет, который определял для неё самую суть натуры её друга. Когда это письмо пришло в Москву, Эренбург был в Италии на стендалевском конгрессе. Последние годы Полонская писала ему часто, он отвечал не всегда сразу, иногда присылал успокоительные телеграммы. 19 июля 1967 года умер его ближайший друг, писатель О. Г. Савич; после его похорон Эренбург жил на даче, работал над седьмой книгой мемуаров, но удар в итоге оказался непоправимым.

1 августа 1967 года Полонская написала ему из Комарова: «Дорогой Илья. Очень тревожусь за тебя. Звонила два раза на твою московскую квартиру. Нехорошо, что ты мне не пишешь. Желаю тебе здоровья и хорошего отдыха. Твоя Лиза».

Это письмо оказалось последним в их переписке. В начале августа Эренбурга свалил инфаркт, а вскоре тяжело заболела Полонская (инсульт). Сообщение о смерти Эренбурга (31 августа) близким удалось от нее скрыть. Она болела долго и умерла 11 января 1969 года, не зная, что ее друга уже давно нет в живых…

Архив Елизаветы Григорьевны Полонской, хранившийся у неё на Загородном, 12 был огромный и — особый. Этому, конечно, помогали и значительные, по послевоенным меркам, апартаменты. Квартиру когда-то поделили и к ней на 6-й этаж вел теперь черный ход — через кухню в длинный узкий коридор, но комнаты были вместительные, может быть, поэтому у Елизаветы Григорьевны хранились даже парижские билеты в метро — начала XX века. Времена, ею прожитые, были безжалостны ко всем — и многое Е. Г. вынуждена была уничтожить (например, письма её подруги с парижских лет Н. И. Островской — по совету самой Островской, высланной из Москвы). Иногда какая-либо бумага могла затеряться в необъятных бумажных пространствах и чудом уцелеть. (После смерти Е. Г. её сын, разбирая материнские бумаги, наткнулся на пакет из Реввоенсовета от Троцкого — с отзывом на книгу стихов «Знаменья» — и в состоянии глубоко панического ужаса сжег его. Он сам мне это рассказывал, и в ответ на мое негодование только пожимал плечами)…