Но и стихи, явно относившиеся к событиям гражданской войны, были не ходульны, это поэзия достойной пробы. Конечно, она не передавала внутренних эмоций автора, и смешно было бы пытаться сегодня по этим стихам понять общенародную трагедию тех лет. Романтическая поэзия существует не для того. И немало зная о кровавых реалиях крымских боев 1920 года, все равно не отрешиться от магии этих слов:
Сегодня поэзию Тихонова не вспоминают (такая уж фаза у маятника литературно-политической моды). И не верят Багрицкому, написавшему о тех годах:
Из трех названных поэтов теперь безоговорочно полагается верить только Пастернаку. Пожалуйста: «Вы поэт моего мира и понимания, лучше не скажешь и нечего прибавить», — писал Борис Пастернак Николаю Тихонову в 1924 году[461]; а в 1928-м в письме близкому человеку Пастернак говорит, что Тихонов «почти младший брат мне»[462]. Характерные слова написал Пастернак, собираясь с литбригадой в Грузию в 1933-м: «Я только оттого в нее включился, что мне был обещан Тихонов, и перспектива трехдневного общения с ним в вагоне была для меня главною географической приманкой путешествия»[463]. Не ограничусь здесь Пастернаком. Неизменно высоко ценились стихи Тихонова в кругу Юрия Тынянова; про то, что Тихонов «пишет хорошие стихи», сказано в «Сентиментальном путешествии» Виктором Шкловским[464]. В записях Л. Я. Гинзбург 1920-х годов все упоминания Тихонова комплиментарны[465]. «Тихонов для меня уже и теперь выше Есениных всех сортов» — писал Максим Горький уже в 1922-м[466]. В комплиментах Тихонову были и курьезные перехлесты с характерным ароматом; так, прозаик Соколов-Микитов (будущий друг Федина и Твардовского) писал: «… о русском поэте Тихонове…: Тихонов стоит тысячи Пастернаков и Мандельштамов»[467]. (Полноты картины ради отмечу, правда, неслучайное отсутствие имени Тихонова в длинном перечне современных поэтов «навсегда» от Анненского до Хлебникова и Асеева в статье Мандельштама 1923 года[468] и одновременный восторг Осипа Эмильевича по поводу стихов другого «островитянина» — Константина Вагинова[469]).
Высоко ценили Тихонова и поэты предвоенного поколения, причем не только Слуцкий, но и поэтически далекий от него Самойлов («Теперь на столе мужественный Тихонов, — читаем в дневнике Д. Самойлова за 3 февраля 1937 года. — Это — поэт. Глубокий и замечательный поэт… Непосредственная, кряжистая сила мамонта»[470]).
В 1920-е годы Тихонов неизменно нападал на Маяковского за его агитки («Маяковский пишет под Демьяна Бедного — бедный футуризм»[471] или: «Футуристический гиперболизм Маяковского перешел в самый осмысленный и строгий анекдот»[472]). «Вы всегда несправедливы к Маяковскому, — писал ему в 1925 году еще равно доброжелательный к обоим Пастернак, — он написал „Парижские стихи“, бесподобные по былой свежести»[473]. В 1935-м Тихонов, находясь в Париже и пылко влюбившись там в Л. М. Козинцеву-Эренбург, тоже написал «Парижскую тетрадь» — из последних его настоящих стихов.
Тихоновский путь в поэзии оказался экстенсивным — расширявшаяся на восток география его поездок порождала устойчивый поток стихов, привлекавших внимание ценителей сюжетами, а не глубиной и новизной стиха. Поэтические тексты Тихонова становились все более описательными и многословными; удачи в его стихах 1930-х годов — скорее исключение из правил. Но эти исключения бывали. Вдохновение еще не покинуло Тихонова. В 1935 году Марина Цветаева, встретившись с Н. С. в Париже, писала ему: «Милый Тихонов, мне страшно жаль, что не удалось с Вами проститься. У меня от нашей короткой встречи осталось чудное чувство… Вы мне предстали идущим навстречу — как мост, и — как мост заставляющим идти в своем направлении»[474]. А Пастернак, прочитав книгу «Стихи о Кахетии», написал Тихонову: «Я давным-давно не испытывал ничего подобного. Она показалась мне немыслимостью и чистым анахронизмом по той жизни, которою полны её непринужденные, подвижные страницы»; в этом письме — недоумение: «Откуда это биенье дневника до дерзости непритязательного в дни обязательного притязанья, эфиопской напыщенности, вневременной, надутой, нечеловеческой, ложной. Это просто непредставимо»[475]. Слова эти написаны в июле 1937-го, в не требующую комментариев пору; в письме подробнейший душевный отклик и на «Стихи о Кахетии», и на «Тень друга» (стихи о странах Запада, где Тихонов побывал в 1935-м; о «Тени друга» Пастернак заметил: «я по-своему ценю её выше» обрадовавших кахетинских стихов).
Кавказ остался в поэзии Тихонова, быть может, её последним заметным пиком. Эти стихи, как писал все в том же письме Пастернак, «затем и рождаются, чтобы нравиться, привлекать и, в результате всего, жить припеваючи», будь то хрестоматийное «Цинандали»
или переводы из Леонидзе:
Именно в тридцатые годы усилиями, главным образом, Пастернака и Тихонова русскому читателю предстала во всем блеске современная поэзия Грузии…
В 1934 году на Первом съезде советских писателей Тихонову был поручен содоклад о ленинградской поэзии (основной доклад делал Н. И. Бухарин), а в день открытия съезда он торжественно оглашал состав почетного президиума (Сталин и его соратники) — слушая гордо-счастливый голос Тихонова, Шкловский заметил Каверину: «Жить он будет, но петь — никогда»[476]. Каверин назвал эту реплику пророческой.
Об одном даре Николая Тихонова упоминают все, кто когда-либо его знал — он был неутомимым рассказчиком (в разговорах он перехватывал инициативу и уже «не покидал трибуны»; поэтому, как пишет Полонская, «Тихонов очень не любил разговоров о том, чего он не знал»[477]; поэтому же его никогда не интересовал театр[478] — роль молчащего зрителя была не для него). Начавши рассказывать, он мог часами держать внимание слушателей. Федин в 1952 году записал в дневнике про семичасовой рассказ Тихонова об Индии[479]. Шварц пишет, как в 1940-м «Тихонов, хохоча деревянным смехом и посасывая деревянную свою трубочку, пытал бесконечными рассказами. Тынянов, которого он пытал на лестнице по пути в умывальную, слушал его, слушал и вдруг потерял сознание»[480]. Увлекаясь, Тихонов говорил, не замечая времени, просиживал в гостях заполночь (так, рассказывали мне, в 1937-м он засиделся у Давида Выгодского до ночного стука в дверь: за хозяином квартиры пришли из НКВД и увлекшегося гостя не выпустили до окончания обыска).
461
Б. Пастернак. Собр. соч. Т. 5. С. 141. Слова Тихонова о поэзии Пастернака из его письма к Б. Л. (1925): «Стихов такой прямоты и честности давно не было в русской поэзии» (Из истории советской литературы 1920–1930-х годов. С. 673) — не удивительны.
462
Письмо к О. М. Фрейденберг 3 января 1928 г. (Б. Пастернак. Собр. соч. Т. 5. С. 232). В середине двадцатых годов ощущалось даже влияние поэзии Пастернака на Тихонова, и Горький писал Федину 17 сентября 1925 г.: «Грустно, что Тихонов подчиняется Пастернаку, и получаем из него Марину Цветаеву, которая истерически переделывает в стихи сумасшедшую прозу Андрея Белого» (М. Горький и советские писатели. С. 497).
463
Из письма к Г. Э. Сорокину 5 ноября 1933 г. (Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского дома. 1979. Л., 1981. С. 221. Публикация А. В. Лаврова, Е. В. Пастернак и Е. Б. Пастернака).
464
В. Шкловский. Сентиментальное путешествие. М., 1990. С. 269.
465
См., например: Л. Я. Гинзбург. Записные книжки. М., 1999. С. 9, 14, 16 и т. д.
466
М. Горький и советские писатели. Неизданная переписка. Литературное наследство. Т. 70. М., 1963. С. 177. Письмо В. Каверину.
467
Л. Флейшман, Р. Хьюз, О. Раевская-Хьюз. Русский Берлин 1921–1923. Paris, Ymca-Press, 1983. С. 212.
468
Буря и натиск (О. Мандельштам. Собр. соч. Т. 2. М., 1993. С. 288–298).
469
Л. Я. Гинзбург записала в 1925 году рассказ Б. М. Эйхенбаума о том, как в час ночи позвонил Мандельштам, с тем, чтобы сообщить ему: «„Появился Поэт!“ — „..?“ — „Константин Вагинов!“ Б. М. спросил робко: „Неужели же вы в самом деле считаете, что он выше Тихонова?“. Мандельштам рассмеялся демоническим смехом и ответил презрительно: „Хорошо, что вас не слышит телефонная барышня!“. Вот она, живая история литературы…» (Л. Я. Гинзбург. Человек за письменным столом. Л., 1989. С. 9). Отметим также упоминание имени Тихонова Мандельштамом в рецензии 1935 г. на книгу Г. Санникова («романтические выпады Н. Тихонова и Багрицкого») — см.: О. Мандельштам. Собр. соч. Т. 3. М., 1994. С. 269.
470
Д. Самойлов. Поденные записи. Т. 1. М., 2002. С. 107.
471
Из письма А. К. Воронскому (1923 г.) — см.: Из истории советской литературы 1920–1930-х годов. С. 594. Замечу, что в 1924 г. Тихонов написал Пастернаку о гостившем в Питере М. Волошине: «Если он переложит шестистопным ямбом „Капитал“ Маркса, Демьян будет сконфужен бесповоротно» (Там же. С. 671).
472
Из письма (декабрь 1924 г.) Б. Л. Пастернаку. (Там же. С. 672).
473
Б. Пастернак. Собр. соч. Т. 5. С. 171.
474
М. Цветаева. Собр. соч. Т. 7. М., 1995. С. 552.
475
Б. Пастернак. Собр. соч. Т. 5. С. 370.
476
В. Каверин. Эпилог. С. 171; впрочем, о речи на съезде самого Шкловского Каверин отзывается очень резко (Там же. С. 175) — видимо, В. Б. применительно к судьбам других писателей дольше сохранял остроту взгляда.
477
Воспоминания о Н. Тихонове. М., 1986. С. 146.
478
См.: Минувшее. Вып. 19. М.; СПб., 1996. С. 443.
479
К. Федин. Собр. соч. Т. 12. М., 1986. С. 254.
480
Е. Шварц. Живу беспокойно. Из дневников. С. 640.