14 августа проект постановления был одобрен; в тот же день Жданов выехал в Ленинград его «разъяснять».

Интрига против ленинградского горкома, скрытая в постановлении ЦК, разумеется, не имела заметного резонанса в обществе, а вот беспардонно грубый, жестокий и несправедливый удар по Зощенко и Ахматовой был воспринят в разных кругах общества хотя и по-разному, но одинаково серьезно.

В связи с событиями 1946 года никому не приходило в голову слово «маленковщина», но слово «ждановщина» в революционную пору перестройки было на устах у всех[1321]. Понятно, что оба термина имеют одинаково неточный смысл, как и пресловутая «ежовщина», — они вуалируют роль «главного организатора и вдохновителя всех побед советского народа». Конечно, товарищ Сталин не имел в виду уничтожить писателя Зощенко как такового. Он просто хотел серьезно погрозить пальцем этому автору «пошлых рассказов» и заодно всем писателям советской страны (прошу простить за неминуемый акцент).

Поэтому Зощенко, как и Ахматова, исключенный вскоре из Союза писателей и лишенный продуктовых карточек, арестован не был[1322]. Ну, а то, что кампания 1946 года убила великого писателя, хотя он и прожил еще 12 лет — это, по возможной мысли товарища Сталина, говорило всего лишь о неспособности писателя Зощенко войти в настоящую советскую литературу.

Прочие события шли своим ходом. Жданов в 1948 году при загадочных обстоятельствах умер. А через год, в 1949 году, Маленков прокурировал «ленинградское дело», стоившее жизни многим партийным руководителям Ленинграда (в частности, Попкову, выступавшему на Оргбюро ЦК 9 августа 1946 года). Уничтожение креатуры бывшего конкурента могло быть полезно Маленкову и потому могло его интересовать (о том, что вскоре его самого исключат из «великой партии Ленина-Сталина», он не догадывался). Писатель Зощенко Маленкова не интересовал вообще.

Писательская публика (в своем большинстве) отнеслась к постановлению 1946 года «с пониманием». Вернувшийся с войны поэт Д. Самойлов записал 28 августа 1946 года: «Совершенно ясно, что послевоенный поворот в политике уже произошел. Литературное мещанство его не расчухало… Как всегда, литература отстала от политики. Решение ЦК спасает литературу от провинциального прозябания. Генеральный путь литературы — широкие политические страсти…»[1323].

КПСС много лет зубами держалась за постановление 1946 года, ни за что не желая его отменять. В кризисных литературных ситуациях это подлое постановление неизменно вынимали из нафталина и трясли им, подводя базис под борьбу с литературным инакомыслием. В спокойные времена о постановлении 1946 года вспоминали только в обязательных лекциях по истории КПСС — дуря головы всем студентам страны. Когда в подцензурных мемуарах «Люди, годы, жизнь» Илья Эренбург очень осторожно, но с нескрываемой горечью написал, что это постановление «на восемь лет определило судьбы нашей литературы»[1324] — цензура железно вычеркнула эти слова, полагая, что постановление 46-го года будет определять означенные судьбы вечно.

Заколдованная книга, или Бремя памяти

В 1920-е годы Серапионы категорически не соглашались с идеологическим клеймом «врага», приклеенным к Льву Лунцу. Они все искренне и справедливо считали себя литераторами, рожденными революцией, и впоследствии, давно уже став советскими писателями, о политическом содержании былых своих поступков, суждений и споров старались не помнить. Они дожили до старости, любили фрагментарно вспоминать годы литературной молодости, и чувство некоторой вины перед Лунцем, оставшимся молодым и начисто неизвестным стране, время от времени посещало их.

Константин Федин был первым, кто спустя годы напомнил читателям о Лунце; он сделал это в книге «Горький среди нас» (ее первая часть была напечатана в шестом, предвоенном, номере «Нового мира» за 1941 год, а вторая, написанная в эвакуации в Чистополе, появилась в печати три года спустя). Портрет Горького Федин дал на впечатляющем фоне всей литературной жизни Петрограда начала 1920-х годов, так что страницы о Серапионах оказались там естественными. Федин вспоминал, как возникло содружество «Серапионовы Братья», какие литературные споры вели Серапионы, причем о резких своих столкновениях с Лунцем он рассказывал с интонацией щемящей грусти. «На углу Троицкой — что-то среднее между пивной и кафе, — вспоминал Федин. — За узеньким столиком с пивными бутылками, на мраморе которого бледно меркнет поздний свет, тесно и неудобно сидим мы, все, кто остался в живых, девять из десяти, или только с ощущением, что все, кроме одного, который никогда больше не будет с нами: в этот день, поутру, пришло известие о смерти Льва Лунца. Мы вспоминаем о нем все, что можно вспомнить, и мы с грустною усмешкой спорим — кто следующий? — потому что Лунц ушёл первым»[1325].

Книгу Федина (особенно ее вторую часть) подвергли жестокому разносу (в «Правде» и в ходе последовавшей за ней «дискуссии» на собрании в Союзе писателей, где П. Павленко назвал книгу Федина «клеветой», а М. Шагинян признала ее «вредной»[1326]). Разнос книги Федина (первый и последний в его литературной карьере) был опасен еще и тем, что вписался в кампанию — первую за время войны — травли писателей. С тех пор Федин писал так, чтобы, не дай Бог, не вызвать неудовольствия властей[1327].

Кампания 1943–1944 годов была лишь цветочками. Ягодки последовали в августе 1946 года. Выбор в качестве основной мишени кампании Серапиона М. М. Зощенко определил и мощь рикошетного удара в сторону Льва Лунца, прежде неведомого «вождям» сталинского Политбюро. Подробно о развитии событий речь шла в сюжете «Летом 1946-го, или Сороковые, роковые…».

10 августа 1946 года министр госбезопасности СССР В. С. Абакумов представил секретарю ЦК ВКП(б) А. А. Кузнецову «справку» на Зощенко, в которой сообщалось: «Зощенко являлся членом литературного содружества „Серапионовы братья“ — группировки, вредной по своему идеологическому характеру (характерная лексика! именно „группировка“, т. е. нечто сугубо враждебное — группировка врага! — и подлежащее уничтожению — Б.Ф.). <…> По Ленинграду близок с писателями Слонимским, Кавериным, Н. Никитиным (бывшими членами литературной группировки „Серапионовы братья“)»[1328]. Сохранился и донос А. Еголина на Зощенко и его друзей: «Хорошие взаимоотношения Зощенко, Слонимского и Каверина относятся еще к 1926 году <?>, к периоду создания этими лицами <?> группы „Серапионские <так!> братья“, представляющей собой идеологически и политически вредную оппозицию в писательской среде»[1329].

В конспекте доклада Жданова на собрании писателей Ленинграда значилось: «Кто такой Зощенко? Его физиономия. „Серапионовы братья“»[1330], а когда ждановские помощники подбирали ему необходимые цитаты высказываний Зощенко серпионовской поры из «Литературных записок» 1922 года, всплыла и декларация Лунца «Почему мы Серапионовы Братья». Так имя Лунца попало в доклад Жданова: «Позвольте привести еще одну иллюстрацию о физиономии так называемых „Серапионовых братьев“. В тех же „Литературных записках“ № 3 за 1922 год другой серапионовец Лев Лунц так же пытается дать идейное обоснование того вредного и чуждого советской литературе направления, которое представляла группа „Серапионовы братья“. Лунц пишет: „Мы собрались в дни революционные, в дни мощного политического напряжения — „кто не с нами, тот против нас!“ — говорили нам справа и слева. — „С кем же вы, Серапионовы Братья? С коммунистами или против коммунистов? За революцию или против революции?“ С кем же мы, Серапионовы Братья? Мы с пустынником Серапионом <…> Мы пишем не для пропаганды. Искусство реально, как сама жизнь. И как сама жизнь, оно без цели и без смысла: существует, потому что не может не существовать“. Это и есть проповедь гнилого аполитицизма[1331], мещанства и пошлости»[1332].