— Ты говоришь о рассудительности?

-Да.

   — Прекрасно. Итак, тиран. Он молод, рассудителен, способен к учению, памятлив, мужествен, великодушен. И ещё, полагаю, удачлив, не так ли?

   — В чём он должен быть удачлив? — спросил Гермий.

   — В том, что во время его правления появится славный законодатель и судьба сведёт их воедино. А ещё лучше, если он сам окажется мудрым законотворцем. Думаю, что Эраст и Кориск будут такими, какими ты хочешь их видеть, и такими, какими их вижу я, — мудрыми законодателями. Тогда такими будут и города, которыми они станут управлять, — добродетельными и справедливыми для своих граждан.

   — Надеюсь, — сказал Гермий.

   — А теперь скажите мне. — Платон снова обратился к Эрасту и Кориску, — за что и как должно наказывать тех, кто нарушает закон государства, опирающийся на добродетель и справедливость? Ты отвечай, — указал он на Эраста, — тебя послушаем.

   — В прекрасном государстве все люди в силу воспитания и почитания законов будут прекрасны, — начал Эраст.

   — Так, дальше.

   — Но вдруг случится в стране человек порочный, испорченный. Чтобы предотвратить возможность появления таких людей и их проступки, мы вводим наказания: за святотатство — после длительного увещевания — смерть, за оскорбление родителей — смерть, за оскорбление государства — смерть, а труп выбросить за пределы страны; за участие в заговоре против государства — смерть.

   — После увещевания, — подсказал Эрасту Платон.

   — Да, после увещевания, учитель. Нечестивцев и преступников против государства надо всячески убеждать. Но если они окажутся неисправимыми, то подлежат смертной казни. Продолжаю: за сооружение частных святилищ и за участие в магических действиях — смерть; тех, кто расхваливает на рынке свой поддельный товар и при этом клянётся богами, подвергать нещадному избиению; за злословие, крик и ругань — тоже избиение...

   — Наконец-то, — облегчённо вздохнул Гермий. — А я-то уже думал, что за любой проступок — смерть.

Платон взглянул на Гермия, но ничего не сказал, велел Эрасту продолжать.

   — За препятствие приводить в исполнение решение суда — смерть. — Эраст с улыбкой посмотрел на Гермия и с удовольствием продолжил: — За намерение убить другого человека, даже если обойдётся только ранением, — смерть; за бесчестное выступление адвоката на суде — смерть...

   — Теперь ты, — сказал Платон Кориску.

   — За нежелание жениться до тридцати пяти лет — штраф и бесчестие...

   — Солнце село, — сказал Гермий, прервав Кориска.

   — Да, — остановился Платон, — солнце село... — Он помолчал. — Стало быть, и нам пора. В заключение беседы скажу лишь следующее: жителей в государстве должно быть пять тысяч сорок, поскольку это число делится на все числа в пределах десяти. Таким образом всех граждан можно разделить на любые группы и разделить между ними все блага. Впрочем, не об этом речь, — вздохнул он, — речь о другом: жестокие законы должны предотвратить разложение государства, коль скоро оно создано на принципах справедливости и добродетели. В таком обществе могут быть введены жестокие законы в надежде на то, что не найдутся люди, к которым их можно будет применить или таковых будет очень мало. Кто погасит солнце, тому смерть, но кто его погасит? — усмехнулся философ. — Совершенное государство — сон, прекрасное сновидение. Но если ничего не делать, то ничего и не будет. Сохранить бы то, что есть, а лучше вернуть то, что было, потому что будущее нас не обрадует. — Он повернулся и пошёл к дому.

Гермий, Эраст и Кориск остались там, где он их оставил.

   — Платон видит и знает то, чего не видим и никогда не узнаем мы, — сказал Гермий. — Счастье быть рядом с ним, но надо возвращаться в Атарней.

Платон пожалел о своих последних словах, сказанных им Гермию и его юным друзьям. Вряд ли им стоило знать о ране разочарования, которую нанёс ему в Сиракузах Дионисий-старший, да и не только он сам, но и всё его окружение — развращённое, раболепствующее перед тираном, жаждущее лишь одного — наслаждений. Там лишь один Дион верен высокой идее, лишь один, потому что даже его так называемые сторонники видят в нём лишь средство достижения власти. Не нужды государства заботят их, а своё собственное благополучие.

Впрочем, не только Платон, но и многие другие люди убеждены, что человеческий род никогда не будет счастлив. Вот и мудрый Софокл говорил:

Край, откуда явился человек, откуда прибыла его душа, — там, на небесах, за гранью смерти. Есть у людей прекрасная надежда, что после смерти они достигнут всего, ради чего при жизни стремятся жить как можно лучше, чище, добродетельнее. Каждому живому существу с самого начала тяжко появиться на свет. Тяжко находиться в утробе, мучительно рождаться, потом долгие годы учиться взрослеть. Всё это сопряжено с тысячью преодолений. Жизнь краткотечна, и тем не менее позволяет человеку свободно вздохнуть и ощутить её радость не с самого начала, а только где-то к середине, в зрелые годы, за которыми быстро приходит старость. Унылая пора... Когда тебе шестьдесят, мысли о старости приходят сами собой.

Он увидел племянника, который принарядился, собираясь, должно быть, отправиться в город, и усмехнулся: Спевсипп, эта зримая мера прошедших лет, уже давно сравнялся с ним ростом, да и в плечах не уже дяди, а подбородок скрыт под курчавой бородкой.

Спевсипп стоял у калитки и кого-то поджидал. Не успел Платон приблизиться к нему, как из дома вышел Ксенократ, друг и ровесник Спевсиппа, тоже принаряженный.

   — Куда? — спросил Платон, проходя мимо них.

Молодые люди весело переглянулись, и Спевсипп ответил:

   — У Калиппа брачный пир, на который мы приглашены.

   — Знайте меру, — сказал Платон. — А завтра зайдите ко мне после утренней трапезы, чтобы рассказать о празднике у Калиппа и обсудить поездку в Сиракузы.

   — Как?! — удивился Спевсипп. — Ты собираешься в Сиракузы?! Но всем известно, что ты отказался от приглашения Диона!

   — Обсудим завтра, — повторил Платон и удалился.

Он принял решение о поездке в Сиракузы, кажется, только теперь, увидев Спевсиппа и Ксенократа, таких молодых, сильных и весёлых. Платон вдруг почувствовал, как в нём что-то всколыхнулось, загорелось, зажглось: быть может, зависть к молодости. Он подумал тогда: «А ведь душа не стареет, не знает старости» — и понял, что в нём ещё достаточно сил, чтобы продолжить борьбу, не поддаваясь старческому унынию, борьбу за воплощение высшей идеи в весомых и зримых масштабах, идеи блага в государстве. Пусть она руководит его волею и разумом, пусть он будет её оружием, носителем, избранником. Пифагор говорил, что есть боги, люди и то, кто, подобно Пифагору, родился из семени лучшего, чем человеческое. Пифагор благороден...

Платон проснулся до восхода солнца, ещё раз обдумал своё решение, затем отправился на берег Кефиса и встретил там пробуждение Гелиоса, Феба и Аполлона.

Философ стоял у высокого тёмного лавра, посвящённого Аполлону, и слышал, как задрожала его листва, приветствуя восход солнца. Платон сорвал один лист и приложил его к губам, сказав:

   — Я молчу, а ты скажи.

Этим жесту и словам научила его когда-то мать, сказав, что так повелел обращаться к нему с просьбой о пророчестве сам Аполлон.

Лучи ещё не коснулись реки, но вода уже отражала их игру среди листьев деревьев, сверкая тысячами огоньков.