Я примерился, взял лопату поудобнее и стал орудовать ею, не поднимая головы – вначале медленно и натужно, а потом, войдя в ритм, методично и в хорошем темпе. Очень скоро, правда, заныла поясница, да и ладони как-то сразу оказались стерты, но я не сдавался, стискивая зубы и не обращая внимания на острую боль. За полчаса я накопал не так уж мало и позволил себе передохнуть, поглядывая на Кристоферов и утирая пот с разгоряченного лба.
Те, пыхтя и чертыхаясь, устанавливали мачту, на верхушке которой тускло блестела какая-то жестянка. Я подумал и пошел к ним, намереваясь помочь, но едва приблизился, как услышал обидное «отойди, турист, зашибет», отчего вновь надулся и остался стоять неподалеку, наблюдая за их манипуляциями с холодным достоинством. Наконец мачта встала на место, и Кристофер I спросил меня язвительно: – «Ну что, наработался? Перерыв-перекур?»
«Я просто хотел спросить, насколько глубоко копать», – сказал я неприязненно, и он тут же сменил тон, протянув: – «Ну-у, это дело другое. Пойди-ка, залезь туда – примерим». Я подумал, что это шутка, но и один, и другой глядели совершенно серьезно, так что мне ничего не оставалось, как и в самом деле залезть в выкопанную яму, обвалив при этом на дно изрядное количество песка. «Маловато! – крикнул Кристофер I, – Еще копай. Вот посюда, – он показал себе на грудь, – и пошире, пошире…»
Я хмуро кивнул и снова взял лопату. Ладони горели, и поясница болела; работа пошла гораздо медленнее. Я промучился еще с полчаса, несколько расширив свой колодец и углубившись почти до пояса, а потом выбрался наружу и обессиленно сел на сложенный плащ. Кристоферы тем временем забросали мачту песком, укрепили растяжками, вбив вокруг специальные колышки, и теперь, очень довольные собой, направлялись в мою сторону.
«Отдыхаешь? – громко спросил второй Кристофер. – Прохлаждаешься? Смотри, кто не работает, тот не ест…» Они рассмеялись, и Кристофер I добавил еще что-то – наверняка язвительное и обидное.
«Сейчас закончу», – буркнул я со вздохом, но мои напарники повернули к океану и медленно удалялись, не обращая на меня внимания и болтая о своем. Я заметил, что вторая лопата осталась лежать у мачты, больше не нужная никому, и тут же страшное подозрение закралось мне в душу. «Эй, – крикнул я, – послушайте, а для чего вообще нужна эта яма? Вы что-то притащите сейчас или как?»
Кристоферы остановились и обернулись ко мне с серьезными и даже суровыми лицами. «Копай-копай, – начал первый, – яма нужна, как воздух…» – но тут второй Кристофер не сдержался и захохотал, бормоча сквозь смех: – «Как воздух океанский, для психов…» – а за ним и первый стал смеяться заливисто, всхлипывая и повизгивая. «Сейчас притащим, – приговаривал Кристофер II, – притащим и засунем, если влезет… Давай-ка, турист, залезь, примерь еще», – и они вновь заходились от хохота, хлопая друг друга по спине.
«Для чего нужно, ты сам придумай, – с трудом выговорил первый Кристофер, отсмеявшись и утирая слезы. – Согрелся – и то хорошо, а яма вещь полезная, для чего-нибудь да пригодится». Он издал еще один короткий смешок, и они вразвалку зашагали прочь, а я просто смотрел им вслед какое-то время, а потом отшвырнул лопату и побрел к дому.
Странно, но во мне не было особой злости, чувства онемели, будто угодив под ледяной душ. Я бродил до темноты по пустым коридорам – не зажигая света, порою лишь на ощупь находя дорогу, налетая на выступы и дверные косяки и ругаясь вполголоса, чтобы не растревожить спящие вещи. Знакомые голоса произносили знакомые слова – я спешил согласиться и отогнать их прочь, но они не отступали так просто, упиваясь собственной правотой. Ничего не случилось, – уговаривал я себя, пытаясь вернуть душевное равновесие, – я сам по себе, и все остальные тоже. Мир груб и пошл, самодоволен и недобр к любому – я не стану в нем своим, но мне и не нужно вовсе…
Темнота сгущалась, раздумья становились беспокойнее, серые контуры за окнами, в которые я всматривался подолгу, ускользали из фокуса, не даваясь зрачку. Опять вдруг вспомнилось фото Пиолина, попавшееся некстати, и это тоже добавило волнений – то ли невнятной угрозой, то ли просто намеком на чужую жизнь, окружившую со всех сторон, в которой мне не будет места, как бы я ни пытался в нее проникнуть. Слишком много непонятного чудилось в каждом ее проявлении, слишком много незнакомых судеб переплелось в ее ткани, и нельзя было надеяться на попадание в нужную точку, примериваясь наспех и наугад. «Кто объяснит мне?» – вопрошал я безмолвно, выискивая глазом что-то, за что можно было бы уцепиться, но ночь не откликалась, выжидая или просто не желая замечать.
Наконец, проведя бесцельно несколько часов, я очутился на кухне и обнаружил, что ужин закончился, и все разошлись, не дождавшись меня. Это не расстроило ничуть – мне все еще не хотелось никого видеть. Впрочем, может ужина и не было как такового – я не слышал ни Гиббса, ни Кристоферов, а женщины вполне могли и не выходить из своих комнат. Я наскоро поел ветчины и сыра, пахнущего плесенью, запил все это холодной водой, не найдя в себе сил даже вскипятить чая, и отправился в спальню.
Спать не хотелось, но я разделся и лег, ожидая, что быть может Сильвия придет ко мне, прокравшись тайком, как и вчера. Это было бы кстати, но время шло, и никто не появлялся. Я подумывал, не постучать ли к ней самому, но что-то удерживало – наверное, холодок равнодушия во вчерашнем ее прощании.
Минуты тянулись медленно и не хотели кончаться, обвивая сознание цепкими щупальцами. Вместо Сильвии, мягкой и теплой, в темноте чудились бесплотные силуэты, по-хозяйски населившие пространство. Непонятная робость сковывала меня по рукам и ногам, я боялся пошевелиться, чтобы не выдать себя неосторожным звуком – и казалось, мне не уснуть никогда и никогда не дождаться утра. Наконец я все же задремал, но вскоре очнулся, вспугнутый неприятным сном, что тут же позабылся, но оставил саднящую занозу, так что я, не желая его повторения, стал думать о Гретчен и о Вере, а потом и о других женщинах, случайных и неслучайных, объединяя всех их в одно – в одну, не существующую, но могущую существовать и наверное ждущую где-то, все больше и больше отчаиваясь получить от меня хоть какую-то весть.
Я беседовал с ней теперь, жалуясь и сетуя, бахвалясь и обещая. Меня тянуло к ней, но в этом не было ничего плотского, я хотел другого тепла и был готов одаривать взамен. Слова искали в себе новую глубину и сами собой складывались в строки, сцепляясь рифмами, словно помогая друг другу, выбираться на свет.
Под заветное слово
в вожделенье тону,
зачарованный снова,
как столетья тому… –
обращался я к далекой незнакомке, окликая ее негромко, пробуя голос на легком аллюре. Обласкивал четверостишие на языке, заглядывал дальше, в новую строфу:
торопливою вестью
рукокрылою мглой… –
и вдруг охладевал, предчувствуя напрасность усилия, заранее заскучав на следующей рифме (лестью? местью? – очень легко увязнуть) – и опять возвращался к первым четырем строчкам, в общем и не желая продолжать: нечего и незачем, понятно и так. Незнакомка, впрочем, может не понять, и это обидно, хоть и не привыкать.
Последняя мысль настроила на грустный лад. Я поворочался и повздыхал, потом сел на кровати, подложив подушку под спину. Никогда не знаешь, стоит ли надеяться на сочувствие, у каждого в душе свои печали, и бессмысленно гадать наперед, что заденет какую струну. Может и не задеть никакой, а то и откликнуться фальшивой нотой – страшно ошибаться, но по-другому не бывает. Так же и понимание – очень уж зыбкая вещь, все его ищут, а оно утекает сквозь пальцы или обращается фарсом, жалкой уродливой карикатурой. Что и неудивительно – ведь ищут, как правило, вовсе не то, лишь называя по привычке знакомым словом. Понимание – это фантом, недоступный ленивой массе, в нем – расточительная гибкость и широта взгляда, придающие смысл неслыханному ранее, в нем – напряжение мысли и внутренняя борьба. Это я быть может ищу такового, но я – одиночка, о чем каждый норовит сообщить при случае, и мои повадки не распространишь на других. Что ж до них, других – полно, понимание в их понимании вовсе не достойно моего понимания, любой, надеюсь, поймет. Обидно лишь за само слово, ибо – что, скажите, там у них понимать? И почему они не хотят признаться сразу?