«Помню, помню», – поддакнул я ему великодушно, прикидывая про себя, насколько меня самого обрадовало бы внезапное вторжение любовницы, неверной моей Веры, предмета страсти истинной и жаркой. Сейчас по крайней мере я не испытывал к Юлиану никакой зависти, даже и непонятное сочувствие шевельнулось внутри, но я тут же изгнал его прочь, прикрикнув грозно – не до сочувствий, перед тобой враг. В любом случае, нужно отметить как плюс будничное окончание драмы – всегда приятно знать развязку, тем более что я вовсе не считал себя оставшимся в дураках. Интересно, как было бы раньше, если бы слухи дошли еще в столице? Впрочем, все равно, а чтобы разобраться до конца, нужно бы глянуть на фрау-фрейлин Гуттенбергер нынешними глазами. Жаль, что этого нет в моем плане.
Словно читая мои мысли, Юлиан спросил сердито: – «Ты может хочешь увидеться с ней? Так, потолковать о житье-бытье?» Я лишь покачал головой, глядя на него без улыбки. «Ну да, ну да», – покивал он понимающе и, будто удрученный собственным монологом, сморщил лоб и стал торопливо поглощать закуску. Я последовал его примеру, и какое-то время мы молчали, раздумывая каждый о своем. Юлиан, впрочем, быстро пришел в себя и стал расспрашивать теперь уже о моей личной жизни с простоватой настойчивостью друга детства, каковым он мне вовсе не являлся, и я, чтобы закрыть эту тему, сообщил ему небрежно, что конечно встречаюсь тут с весьма привлекательной девицей – с одной и той же, и уже довольно долго – но не стал вдаваться в детали, так что ему пришлось от меня отстать.
Вскоре все было съедено, и мы откинулись на спинки стульев. На улице сделалось совсем темно, наши профили отражались в оконном стекле, обесцвеченные тусклым электричеством фонарей. С кухни потянуло горелым, и пожилая дама за соседним столом тут же фыркнула возмущенно, оглядываясь по сторонам в поисках кого-нибудь из прислуги. Мы встретились с ней глазами и обменялись сочувственными гримасами.
«Что с карьерой? – поинтересовался я, вновь разворачиваясь к Юлиану, – Ты, как всегда, удачлив и перспективен?» Тот ухмыльнулся с показной скромностью и начал обстоятельный рассказ о служебных делах, нити которого я скоро потерял, даже и не пытаясь вникать в их вязкие хитросплетения. Потом нам принесли горячее – острый венгерский гуляш, приготовленный без всякой изюминки – и Юлиан ощутимо сник, словно почуяв мое пренебрежение к событиям далекой жизни, которую я оставил без сожалений, явно отыскав что-то иное взамен. Я знал, что рано или поздно он сам проявит интерес к этому иному – за тем и пришел, и не уйдет, пока не выпытает все что сможет – и ждал терпеливо, настраивая себя на трудную роль обманщика, чей обман не должен быть раскрыт. Главное было не в словах, словам всегда поверят, если произнести их как нужно, но вот именно к этому «как нужно» следовало отнестись со всей серьезностью, ибо во лжи, правдоподобной до слез, выстрел дается только один, и цель должна быть поражена в самую середину.
Покончив с гуляшом и основательно запив его вином, чтобы охладить горящие рты, мы закурили и вновь уставились друг на друга. Я видел, как Юлиан борется с любопытством, изо всех сил скрывая нетерпение. «Знаешь… – сказал я ему с нажимом, просто из желания немного подразнить, и наклонился вперед по его же примеру, будто подчеркивая важность предстоящего признания. – Знаешь, моя подруга отправила бы это блюдо в помойку после первой же пробы. Удивительно небрежно приготовлено, ты не находишь? Она вообще у меня славянка, а они знают толк, если что-нибудь из мяса…»
«А, да-да», – откликнулся насторожившийся было Юлиан, отвернулся в сторону разочарованно и стал ковырять во рту зубочисткой, прикрыв ладонью нижнюю половину лица. Я заметил, что его бородка подстрижена с одной стороны чуть неровно и удивился про себя – раньше за ним такого не водилось, уж к чему, к чему, а к собственной внешности он относился с чрезвычайным вниманием. То ли провинция так действует, то ли постоянное проживание с Верой Гуттенбергер, подумал я, но дальше гадать не стал – к делу это не относилось. По крайней мере, до поры.
«Так что вот, трудимся помаленьку, – скучно произнес Юлиан и зевнул, – растем, так сказать, а для того и лишения терпим – навроде этой дыры. Тут, как ты правильно заметил, и накормить не могут по-человечески, а про остальное – что уж говорить…» Он поерзал на стуле, взял новую зубочистку и стал вдруг жаловаться на город М., расписывая с неприкрытой горечью, как ему тут неуютно, и с какою радостью он убрался бы отсюда при первой возможности.
«Нет, ты скажи, – спрашивал он меня, злобно поблескивая глазами, – скажи, чего они тут пыжатся, все как на подбор? Им бы сидеть и помалкивать – дыра, она и есть дыра – но они не молчат, а если молчат, то хорохорятся и явно что-то такое думают про себя. Незаметно так, тихой сапой, этаким неслышным шепотком – но потешаются, ропщут, осуждают за спиной – а с чего? Чем у них тут намазано? Я никак не пойму».
Юлиан закурил сигарету и посмотрел на меня, наверное ожидая поддержки. Никто однако не собирался ему поддакивать, тем более, что такие настроения вовсе не входили в мой план и даже в чем-то ему перечили. Поэтому я лишь усмехнулся многозначительно и спросил будто в полушутку: – «Ну и чем же тебя обидели? Обозвали как-нибудь или еще что?»
«Скажешь тоже, – хмыкнул Юлиан, – если бы обозвали, я бы ответил. Нет, со мной все вежливы и смотрят с почтением – ну я же разбираюсь кое в чем, не просто так, – он непроизвольно выпятил грудь. – Но как-то чувствую, все себе на уме. Не схожусь я с ними, нет у меня подхода, хоть я всегда умею найти подход. Почему каждое усилие зря? Мне непонятно… Непонятно мне!» – повторил он, упрямо надув губы, и уставился в пространство.
Я все так же, с полуухмылкой, глядел ему в лицо. Забытая сигарета тлела в пепельнице, дым поднимался вверх, разделяя нас двоих, словно невесомый занавес. «И еще ведь в столице все уши прожужжали, – продолжил Юлиан, вновь не дождавшись от меня сочувствия. – Одни-то прямо говорили – завянешь ты там, а другие будто даже и завидовали – ах, чудеса, ах, легенды… Ну, почитал я в книжках про легенды – занятно, да, хоть и глупость по-моему – а где чудеса, так я не заметил что-то, наверное придумано все. И еще – ах, дюны, дюны… А этих дюн я и в глаза не видел, все как-то недосуг, да и потом, что там такого может быть в дюнах, о чем вразумительно написать нельзя? Вот и я думаю, что ничего не может, – кивнул он, заметив, как я неопределенно пожал плечами, – а тут-то все такое из себя строят, будто и впрямь что-то есть. Но спроси кого – так, в открытую – ничего тебе не скажут, только посмотрят, как на слабоумного, и будто улыбнутся про себя, а ты гадай… Или взять хотя бы это, про синих птиц – им памятник стоит, а за что памятник, знает хоть кто-то? Думаю, никто не знает – я пару раз интересовался, так от меня отвернулись просто, словно я неприличное что сделал – ну не дикари? Ничего ведь не сделал, просто спросил, что уж и ответить нельзя?..»
Он продолжал обиженно бубнить, пока к нам не подошли с вопросом о десерте, и говорил еще что-то после того, словно поддерживая разговор на холостом ходу и не имея представления, куда двигаться дальше. Пора действовать, решил я, жертва раскрылась и выказала слабость. Я опять представил себя тигром, сужающим круги, и еще потрогал метку на щеке, чтобы настроиться на нужный тон. А Юлиан хорош… Все же он изменился за эти полгода – терпения поубавилось, а когда любопытство гложет, то готов наверное смотреть снизу вверх. Зазорно ему, не зазорно – даже и не разберешь.
«Послушай-ка, – сказал я твердо, и он тут же встрепенулся и навострил уши. – Ты вот жалуешься и сетуешь, но все это пустое, эмоции одни – даже странно, что ты им так подвержен… К тому же, если хочешь знать, не так тут все и плохо, просто ты чувствителен чересчур и недостаточно настойчив».
«Я чувствителен? Я не настойчив? – изумился Юлиан, и я с удовольствием глянул в его озадаченное лицо, понимая, как непривычно ему слышать такое от меня. – Ну ты скажешь…» Он покрутил головой, а я лишь подтвердил спокойно: – «Ну разумеется», – и тут же заговорил убедительно и горячо, будто пришла моя очередь делиться откровениями, рвущимися на язык.