— Не знаю, что посоветовать, Владимир Святославич. Сдается мне, что при поимке злодеев слишком скор суд творят над ними. Поймали, башку тут же срубили, а ведь у него где-то куны припрятаны. Иди, посля найди их, ничего о них не ведая.

— Вот и я думал. Может, не рубить сразу голову-то, пусть откупается. И скотнице[80] моей прибыток, и ему в радость, живота даруют. А главное, убийством его мы рушим шестую заповедь, гласящую: «Не убий!»

— Тут, пожалуй, ты прав, Владимир Святославич. Но опять задача, как их ловить-то? Не станешь же за каждым злодеем с дружиной бегать.

— А богатыри у меня на что? Блуд эвон каких орлов сыскал. Рагдай десятерых одной рукой валит, а Илья из Мурома любого быка на землю кладет и меч что соломинку ломает. А Алеша Попович, а Андрих Добрянкович? Я уж не говорю о Яне Усмошвеце, чай, сам зрел, как он из печенега при всем честном народе дух выпустил.

— Да. Что и говорить. Мужи славные, но ведь и разбойнички не лыком шиты. Вон про Могуту сказывают, воз вместе с конем переворачивает. Не зря Могутой нарекли.

В долгом разговоре ни тот ни другой не коснулись главного — отчего так много разбойников развелось, уже и в Киеве по ночам стало небезопасно ходить.

А все было просто. Не всякий был способен сразу от Перуна к Христу переметнуться. И от крещения многие бежали в леса, затаивались там, вырубали себе из дерева своего собственного Перуна и поклонялись ему. А чем жить в дебрях-то? Ягодой? Грибами? Вот и выходили такие беглецы на дорогу и подкарауливали богатого путника.

Некоторые из них, особенно щедрые, делились добычей со смердами из окрестных весок, обеспечивая тем самым себе на случай беды укрывателей и поспешителей. Про таких в народе и песни и хвалы сочиняли, награждая достойными прозвищами — Могута, Соловей, Перст Перуна, Золотой Лешак.

Поймать такого Лешака-разбойника было не просто, так как укрывали его не только дебри.

Велел князь Владимир позвать к себе Илью Муромца. Приехал тот на княжий двор на своем вороном коне, повесил на седло меч с палицей, коня привязал к балясине крыльца. Здоров был Илья, плечист, тяжел. Жалобно скрипели под ним ступени дворцового крыльца. Поклонился князю, сидевшему на стольце, с достоинством и уважительно:

— Звал, Владимир Святославич?

— Звал, друже, звал, — отвечал ласково князь, любовно оглядывая богатыря. — Не скучаешь по Мурому, Илья?

— Некогда, князь. С Яном да Алешей все дни рыскаем по южному порубежью, стережемся от поганых. Да чтой-то не наворачиваются.

— На вас навернись, — засмеялся Владимир.

Но Илья даже не улыбнулся, смотрел выжидающе: зачем, мол, зван-то был?

— Я вот зачем звал тебя, Илья. На древлянской дороге, что в Коростень бежит, разбойник объявился по прозвищу Могута. Ни пешему, ни конному прохода нет. Надо бы утихомирить злодея.

— Это можно, — сказал Илья. — Убить прикажешь али как?

— Лучше, конечно, живым, но если станет оружием отбиваться…

— Не станет оружием, — уверенно молвил Илья.

— Почему так думаешь?

— А я ж на него без оружия пойду.

— Как без оружия?

— А так. Коня и оружие во дворе у тебя оставлю. Ты уж скажи конюшим, чтоб покормить не забыли. А мне пусть запрягут в телегу пару любых коней, возчика дадут песенного и полсть или ковер побогаче. Ну и два-три мешка, набитых хотя бы и трухой.

Получив все требуемое, Илья сел на воз, бросил возчику: «Паняй!» — и они оставили княжий двор. Выехав из города, остановились. Илья объяснил возчику, как и что надо делать, сам лег на дно телеги, укрылся с головой ковром. Чтобы не задохнуться под ним, разгреб под собой солому, так что через плетенье внизу видна стала бегущая назад дорога. Приклонив голову к одному из мешков, Илья велел возчику петь, да погромче.

И тот, прокашлявшись, затянул какую-то заунывную песню:

Дорога была тряской, вся исстрочена корнями деревьев, но это не помешало Илье задремать под заунывное пение возчика.

Проснулся он, когда воз неожиданно остановился и пенье прекратилось.

— Стой! — раздался громкий бас. — Что везешь?

— Скору, — отвечал возчик, как его и научил Илья.

Поскольку лежавший под ковром Илья не видел, кто остановил воз, возчик, как и сговаривались, промямлил жалобно:

— Ты б, Могута, отпустил меня за ради Христа.

— Возьму мзду свою и отпущу, — ответил Могута и тяжело соскочил с коня наземь. Подошел к возу. — О-о, у тебя ковёр славный, за него можно гривен пять выручить.

Он взялся за край ковра, и в следующий миг словно железом захлестнуло ему запястье. Перед изумленным Могутой явился Илья и тут же схватил его за вторую руку.

— Милай, — сказал он ласково, — как славно, что ты на ловца сам припожаловал.

У Могуты сила была тоже немеренная, однако Илья живо скрутил его, повязал, приговаривая с родительской лаской:

— Ну зачем ты дергаесся, милай. Сам себя поранить хошь? Не надо, милай. Все ладом, все миром. Ни ты меня, ни я тебя не поувечили. И слава Богу. Едем к великому князю, он шибко соскучил о тебе.

Уложив повязанного Могуту на воз, Илья поймал его коня, подвел, привязал за грядку к возу, из переметной сумы достал калиту, заглянул в нее:

— Ого-о, да у тебя, милай, не мене десяти гривен наберется. Что ж ты на наш-то воз позарился? У нас и добра-то— два мешка с охвостьями. Правда, ковер добрый, тут ты прав, за него бы хорошую цену дали.

Илья заботливо прикрыл ковром Могуту, польстил пленному:

— А силушка у тя есть, не врали людишки-то.

— А ты кто такой? Пошто я не знаю? — спросил угрюмо Могута.

— Я из Мурома, милай. Это далеко отсель.

— А чего сюда явился?

— Великий князь на службу позвал. Тут его шибко поганые тревожат, да вот еще и ты объявился. Вроде христианин, а… живешь по-погански.

— Не крещен я.

— Оттого и маисся, Могута. Ну паняй на Киев, — приказал Илья возчику и уселся на телегу.

Они долго ехали молча, опять телега прыгала на кореньях и ухала в ямины. Наконец Могута спросил:

— Поди, князь-то мне уж и петлю изладил?

— Э-э, милай, у князя помимо тебя забот выше головы. Сам я зла тебе не желаю и вот что скажу: повинись перед князем-то, попросись под крест, у него сердце отходчивое, глядишь, живот тебе сохранит.

— Спасибо за совет, — сказал Могута ворчливо.

Но Илья не серчал на разбойника, напротив, сочувствовал.

И когда въехал в княжий двор и поднялся Илья в гридницу, где князь уже пировал с вятшими людьми, он и доложил как-то сочувственно:

— Привез сердешного.

— Кого? — вскинул брови Владимир.

— Ну кого? Кого просил ты, Могуту.

— Живого?

— А то. Я, чай, не злодей.

— Эй, други, — воззвал к застолью князь. — Илья разбойника Могуту приволок. Идемте глянем на злодея.

Зашумели, загалдели вятшие, вылезая из-за стола:

— Сколь веревочка ни вейся…

— В петлю его, да и вся недолга.

— А я б под меч его, чтоб кровушкой побрызгал.

Высыпали во двор, обступили телегу, говорили недоброе:

— У-у, злыдень.

— Душегуб проклятый.

— Попался окаянный.

Однако великий князь подошел к Могуте, посмотрел внимательно в глаза ему, спросил негромко:

— Что, орел, не сладко в путах-то?

— Да где уж, — отвечал Могута.

— Илья, развяжи его, — велел Владимир.

— Тут вот его калита с кунами, — сказал Илья, подавая князю добычу.

Князь заглянул в калиту, сказал даже вроде с облегчением:

— Ты глянь, ему, пожалуй, и на виру[81] хватит, откупиться.

Илья, развязывая Могуту, тихо говорил ему:

— Слышь, что князь молвил? Кайся, дурак.